Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом

Простое упоминание физического тела государя нередко влекло за собой наказание. По всей видимости, объяснить этот феномен какой-то одной причиной нельзя. Вероятно, власти боялись магических заклинаний, способных навредить монарху, а может, дело было в растущей сакрализации его особы. В правление Алексея Михайловича во время богослужений царя начали называть святым, и эта тенденция, как показали В. М. Живов и В. А. Успенский, постепенно усиливалась, достигнув пика в девятнадцатом столетии, когда «святым» объявлялось все, связанное с монархом (кровь императрицы, воля царя…).

Разин и его люди выдвинули против царствующего государя его дискурсивного двойника, бестелесного будущего Государя. Они словно решили не нарушать закон произнесением непристойных слов, доведя до абсурда официальное представление о монаршем теле, отраженное в судебной практике. Делая тело царевича незримым, мятежники не просто подчинялись запрету: они выстраивали собственный образ владыки и помещали его в тройной вакуум (они игнорировали правящего монарха, лишили его имени и создали бестелесного Государя), который образовался благодаря их усилиям.

Новый образ владыки принадлежал им; не только потому, что они его придумали, но и потому, что они дали ему другое имя. По сообщению одного воеводы, мятежники утверждали, что с ними шел Нечай-царевич Алексей Алексеевич. Бунтовщики объясняли, что Нечай – это также их ясак. «Нечай», таким образом, сливался с именем царевича, образуя новое понятие – «Нечай-царевич-Алексей» – посредством присвоения семантических свойств Нечая царевичу Алексею. Прилагательное «нечаянный» означает «прибывший раньше, чем предполагалось», «нежданный», но также – «явленный», в каковом смысле оно фигурирует в названии одной из икон Девы Марии («Нечаянная радость»), чье почитание в народе хорошо известно. Иностранный свидетель писал, что они называли своего царевича Нечаем, будто он нежданно был послан им Небом. Называя царевича по имени, бунтовщики презентифицировали его; называя его иначе, чем принято, они расширяли его семантическое поле. Нежданное-не-тело, посланное небом, невидимо – и в то же время актуализирует миф: оно тут, рядом. Бунтовщики развенчали правящего монарха – и в то же время придумали ему наследника, который не имел воплощения.

Итак, царевича окружала пустота, но, как гласит русская пословица, свято место пусто не бывает. Какую роль предназначал себе Разин в будущем? Наши скудные источники не содержат на этот счет никаких прямых указаний. Однако мы знаем, какие намерения приписывались Разину. Согласно газетам, выходившим в Риге на шведском языке, Разин требовал, чтобы его признали царем Казани и Астрахани. Польско-литовский посол Юрий Мысык высказывался в том же смысле, что и рижская пресса: «Цель восстания не только в том, чтобы добиться свободы для Волжских и Донских земель, но и чтобы основать новое королевство». Разин – будущий царь? Именно так думал голландский авантюрист Ян Янсен Стрейс, который, встретившись с казацким атаманом, писал: «Разин нисколько не сомневался, что в скором времени займет царский трон». Не подлежит сомнению, что из всей троицы, за которую разинцы побуждали молиться народ, сам Разин, в отличие от опального и ссыльного патриарха Никона и едва ли способного кого-либо побеспокоить бестелесного Алексея, был единственным, кто в случае победы имел возможность действовать.

Между тем Разин не был самозванцем. Это существенный момент. Он не претендовал на богоизбранность. Он не называл Алексея Михайловича лжецарем, чтобы примерить на себя роль царя настоящего. Выступив от его имени, он постепенно полностью перестает упоминать его. Народная рецепция, и в частности фольклор, не изображают Разина самозванцем. Народ не приписывает ему царского происхождения. Чтобы лучше осознать этот факт, сравним его с Пугачевым, который остался в фольклоре тем, кем тщился представить себя в реальности: Петром III. И напротив, в песнях Разинского цикла всячески подчеркивается его низкое – не царское и не дворянское – происхождение. Впоследствии этот образ проник и в одну из общих фольклорных тем, в рассказ о поединке казака с царем, из которого первый вышел победителем. Сочинители песен вложили в уста казака слова: «Я не царских и не боярских, / А я Стеньки Разина сын». Источником его власти был не Бог, а народная сходка. Одна из основополагающих традиций царской власти, приписывание высшей власти Богу, была таким образом дезавуирована.

Строя образ бестелесного мистического тела царевича на глазах у его отца, «телесного царя» Алексея Михайловича, мятежники, как ни странно, оперировали вполне материальными категориями. Ведь ими руководило вполне земное, не мифическое тело их государя Разина, которым они в случае победы могли заполнить созданную ими пустоту. Это земное тело обладало властью, чья легитимность была основана на социальном представительстве, коренившемся в реальном, а не потустороннем мире. Такой материальностью было и само Разинское восстание, и его дискурсивное орудие, имманентное движение, направленное на борьбу за власть во имя народного блага и, таким образом, таившее в себе ростки современной политики.

Подведем итоги. Выдумав телесно незримого царевича, разинцы низвели государя до состояния бестелесности. Царь стал в подлинном смысле слова недоступным, словно отрезанным от реальности. Помогая монарху окончательно перейти в трансцендентное состояние, мятежники расчищали пространство для размышлений о суверенной политической власти, об имманентной, основанной на социальном представительстве легитимности. Политика, направленная на сакрализацию Романовых, произвела неожиданный эффект: недоступное тело царя открыло доступ к современной политической концепции власти.

Отец, помазанник Божий, был отодвинут в тень, сын оставался фикцией: для народного вождя, не претендовавшего на роль наместника Бога на земле, освободился трон, который в коллективном сознании оказался наделенным имманентной легитимностью. Разинцы словно переиначили на свой лад известную пословицу «свято место пусто не бывает», где под святым местом первоначально подразумевался трон. Их вариант, «пусто место свято не бывает», позволяет оценить дистанцию, отделяющую производную от оригинала.

Я не забываю ни о скудости источников, ни об уязвимости их содержания, ни, наконец, о кратковременности маневра с бесплотным телом, к которому прибегли восставшие. Поэтому, приступая к финальной части этой главы, необходимо быть вдвойне осмотрительным в выводах.

Трещина в ткани русской политической культуры. Эта трещина заметна в разнообразии языка. Представители власти описывали восстание в рамках трансцендентных понятий (отступничество, бесовский соблазн). Бунтовщики идентифицировали врагов по социальным функциям и клеймили эксплуататоров «честных людей». Русская культура XVII века была еще едина, ориентировалась на одни и те же символы. Однако борьба с закрепощением, ограничением казачьей вольницы и колонизации, равно как этнические и религиозные требования, привели к первой трещине, к робкой и не вполне осознанной попытке отделить мирское от Божьего и придать действиям людей политическое измерение в современном значении этого понятия.