Надежда-прим - Александр Айзенберг

За стеной, в подъезде, гулко протопали чьи-то шаги, кто-то, кажется, остановился у ее двери. Надежда Викторовна напряглась: вот сейчас позвонят или постучат, сорвут с петель дверь и ворвутся в квартиру. Потом без слов скинут ее из окна вниз.

— Да за че же?! — лихорадочно прошептала Надежда Викторовна, вцепившись в подоконник.

Ну те, кто скинет, наверняка это хорошо знают, а ей через пару секунд это будет уже как-то и ни к чему. Утром, с открытием рынка, ее найдут на рыночной площади. Затем перероют всю квартиру в поисках денег на похороны. Конечно, ничего не найдут, поскольку все уже ночью найдено другими. Будут долго спорить за чей же счет ее хоронить. Ни до чего не доспорятся. И тогда торговцы мясом потихоньку припрячут бесхозный труп, а ночью расчленят и пустят в продажу, как… Этот вопрос показался Надежде Викторовне совсем не пустяшным. Скорее всего, она пойдет по цене супового набора или костей для собак. Едва подумав об этом, Надежда Викторовна задохнулась от обиды и возмущения, и так резко закрыла окно, что стекла затряслись, как от близкого взрыва, а с потолка посыпалась побелка.

Присев на стул, она долго прислушивалась к тишине в подъезде — то какой-то подозрительной, то противоестественной. Но там больше никто не топал, и убивать и грабить ее не торопился. И это в городе, занявшем третье место в СССР по преступности — сразу после Одессы-мамы и Ростова-папы на Дону! От такого вопиющего пренебрежения к ее персоне Надежда Викторовна чуть не расплакалась.

— Да че ж это я за такая мелкая тварь, — сокрушенно запричитала она, — что даже убийцы и воры не видят меня в упор! Да че ж это у меня за квартира, прости господи, что в ней совсем нечего украсть! Работала, работала, и че ж! — ни себе, ни людям! Избушка на курьих ножках и та… побогаче!

А утром, едва открыв глаза, Корбейникова поняла, что ее игра таки началась! По совету судьи она, о-ля-ля! таки не пошла на работу, а вспомнив толстого лотерейщика, твердо решила не играть таки в азартные игры с государством, а позабавиться с народом, точнее, позабавить народ, а еще точнее, вместе с ним «забить» невиданного доселе «козла», да так, чтобы мяса того паршивого козла хватило на всех, то есть, чтобы каждому за его «маленько» выдать по огромедному куску, а ей, несчастной, хоть шерсти клок с каждого — и то ладно! И пусть надежда умрет последней!

— Прима! — в восторге от предвкушения новой жизни воскликнула Коробейникова. — Прима! Золотой рубль, золотой зуб, вэщь! Надежда-прима!

Нет! Ее надежда — это полная безнадега! Тоже мне, прима! Им всем нужна другая надежда, не такая, как у нее, настоящая, которая не обманет. Например… а че? — вот именно! Надежда-прим! И во весь экран, как МММ!

— Скажите пожалуйста! — глаза Надежды Викторовны лукаво блеснули. — МММ, Надежда-прим! Это же надо — хрен знает че, а как звучит!

Утро 3 октября 1993 года Надежда Викторовна Коробейникова встретила в своем новом офисе в доме напротив бывшего обкома партии. Офис был не так, чтоб велик — обыкновенная трехкомнатная квартира на первом этаже сталинской пятиэтажки, с раздельными санузлом, кладовкой и кухней. Под потолком — огромные антресоли, похожие на багажные полки в поездах дальнего следования. Все пространство, кроме пола, оклеено выцветшей от времени модной клеенкой. При въезде клеенку решено было не сдирать и обои не клеить. По твердому убеждению Надежды Викторовны клеенка располагала народ к доверию.

Зато на входной двери с внешней стороны блестела приятных размеров медная табличка с интригующей надписью: МИА «Надежда-прим» Наш девиз: поможем ближнему и себе сами!

Точно такой же девиз красовался над входом в прихожей, но уже с размахом, то есть во всю стену и до самого потолка. По-христиански сострадательно и по-буржуйски самонадеяно — но суть, кажется, схвачена верно. Смущало одно: помочь ближнему, конечно, по-божески, но зачем же помогать самим, когда на то есть Бог!

И еще не известно, как к подобной помощи отнесется ближний. Ведь взамен ему, наверняка, придется помогать всем, а это, упаси Бог, всегда обременительно и для одного непосильно.

Надежда Викторовна долго ломала голову над этим вселенским парадоксом, и даже поначалу со слезами, но в итоге решила, что чем заковырестей, тем лучше для дела. Ведь вот носил же молодой Маяковский дурацкую желтую кофту и подвешивал рояль под потолком на сцене! А все для того, чтобы публика досидела до конца представления в ожидании обещанной разгадки.

К тому же в последнее время Коробейникова стала чувствовать в душе какое-то смутное религиозное томление. Совсем чуть-чуть. Какое-то едва уловимое предчувствие преждевременного раскаяния за еще несовершенные грехи. И это не оставляло сомнений, что грешить придется. И даже по-крупному! Но как ни странно, предчувствие близкого греха было таким же сладким, как и предчувствие последующего за ним неизбежного раскаяния.

Так вот, на утро была назначена встреча с собкором «Комсомольской правды», которого не весть когда и как образовавшиеся друзья настойчиво рекомендовали на пост советника.

Вчера Надежда Викторовна до позднего вечера изучала его гороскоп. В нем что-то не сходилось, она нервничала, ее раздражала астральная несовместимость натур. Знаки зодиака, как водяные знаки на денежных купюрах, завораживали и пугали.

Не приняв никакого решения, Коробейникова сдуру включила телевизор и обомлела. Оказывается, в далекой Москве уже целый день бушует самый, что ни на есть настоящий октябрьский переворот. Народные депутаты окончательно разругались с Президентом и забаррикадировались в похожем на гигантский аквариум здании Верховного Совета, а мятежный вице-президент, генерал, усатый красавец Руцкой, недрожащей рукой направил «всех боеспособных мужчин» на штурм московской мэрии и телестудии Останкино.

Но на этот раз русский бунт, бессмысленный и беспощадный, больше напоминал тяжелый похмельный синдром. Пока чернорубашечники Баркашова нестройными рядами дефилировали перед парадным входом парламента, спикер Хасбулатов страдал от жестокой истерики и душевной анемии одновременно, народовольцы Анпилова, прижатые к асфальту автоматными очередями спецназовцев «Витязя», безуспешно пытались подняться в психическую атаку на телестудию, Руцкой, матерясь, умолял председателя Конституционного суда Зорькина поднять на защиту российского рейхстага «всю сраную мировую общественность», а Ельцин просил группу «Альфа» хотя бы помаячить у его стен — народ впервые в своей истории натурально безмолвствовал и предпочитал участвовать в эпохальных событиях по месту жительства, то есть, у экранов телевизоров. Такое совершенно нетипичное для русских людей бездействие в разгар большой драки повергло многих в состояние крайней депрессии и раздвоения личности, близкое к белой горячке, но, главное, к полнейшей профнепригодности на следующий день.

И когда поутру из изрядно подкопченного огнем танков аквариума с узелками и подушечками-думочками по одному потянулись насмерть перепуганные, замученные бессонной ночью его защитники, россияне по-черному завидовали им: люди отправлялись отсыпаться в «Матросскую тишину», а они после точно такого же ночного кошмара должны были тащиться на работу.