Круглый стол на пятерых - Георгий Михайлович Шумаров

Карпухин, — какие же это бумажники?

— А что?

Саша потрогал места, где люди побогаче, возможно, и носят деньги, и вздохнул:

— Эх, потолстел я! Надо бы начинать тренировки.

Дима взял со стола чайник.

— Между прочим, — сказал он в дверях, — я сейчас направил к нам в больницу ребенка с ущемленной грыжей. Тебя, Глушко, это не интересует?

— Интересует, — торопливо ответил тот. — Пойдем, Коля?

— А с какой стати ты смотрел ребенка? — спросил Великанов.

— Да так, пришлось… — уклонился от ответа Зарубин и вышел в коридор.

Саша быстро снял обновку. Карпухин сладко зевнул и продекламировал:

Чтобы с грязью покончить с маху,

тело чистым блюсти условясь, —

эх, хотя бы чистую майку

мне напялить на чистую совесть!

— Не получится из меня хирурга, — вздохнул он. — И поэта не получится. Мой собственный стиль ускользает от меня.

— Твоя поэзия, милый мой, — скрип начищенных башмаков в шумном городе, — откликнулся Великанов, — А собственный стиль — это неумение сказать так, как говорил автор, которому ты подражаешь.

— Ладно, — согласился покладистый Виталий, — я не многоженец, со мной моя подруга невропатология.

Друзья молча оделись. В наступившей тишине было слышно, как умывался Зарубин и как наливал в чайник воду. Сейчас будет добрый чаек с ломтиком свежего хлеба, а сверху колбаса, а сверху еще хлеб.

Карпухин заглянул в свою пустую тумбочку.

Глава V

У человека есть одна постоянная

и не очень веселая забота -

отстаивать самого себя

огда заместитель пользуется инерцией налаженного процесса — это еще куда ни шло. Безынициативные, по крайней мере, не вредят. Они понимают, что бредовая активность хуже спокойного невмешательства. А Архипов не только тормозит налаженную работу, но и пытается организовать всё по-своему.

У детского корпуса на заборе и на кустах сирени сушатся пеленки. Слюнявчики висят на крыше грибка. Архипов разрешил родителям посещать больных детей. Теперь в детском отделении грязь и беспорядок. Мамаши сидят прямо на кроватях. Была вспышка дизентерии, — правда, ее быстро ликвидировали.

Вот уже несколько дней Золотарев пытается навести порядок в больнице, но не так это просто. Архипов почувствовал власть. Его перестал устраивать маленький кабинет, и он переселился в столовую. Ладно, пусть Андрея снимут с должности главного врача — именно это прибавило смелости его заместителю, — но зачем начинать с глупого, неумелого перекраивания распоряжений Золотарева? Продал больничную корову за бесценок, когда в этом не было никакой нужды, принял на работу рентгентехника, которого Золотарев в свое время выгнал. И в довершение всего приспособил для себя столовую, выпроводив больных в коридор.

Андрей почувствовал острую жалость к себе. Притупилась обида, улеглась злость, перехватившая минуту назад горло. Ничего не осталось внутри, кроме жалости к самому себе — сладкого хрупкого чувства, от которого опускались руки и наворачивались слезы. Пряча глаза, он повернулся и вышел из отделения. У подъезда заметил на себе халат, подумал, что надо его снять, но только на секунду остановился и снова пошел, глядя себе под ноги.

— Андрей, Григорьевич! — перед ним стояла операционная сестра Шура. — Меня вызывали… — и не сказала — куда, растерялась. Худенькая, маленькая, ей всегда во время операций приходилось пользоваться подставкой — стол был высоковат.

— Ну и что? — спросил Андрей, прикрывая рукой дернувшуюся щеку.

— Я рассказала, как есть… как было, — быстро поправилась она. Лицо виноватое, оттого, что сказала правду, не промолчала, не выручила. Словно извинялась, что такая глупая, не может хитрить.

— Понятно, — выдавил из себя Андрей и пошел, благодарный сестре за чуткость.

Дома его встретила занавешенная пустота комнат. Он включил магнитофон и бросился на тахту.

Ты забудешь вскоре

глаз лукавых просинь.

Будет горю

вторить

осень:

 «Бросил,

бросил!» —

доносилось до него. Какая-то тихая старая песенка. Мелодию подхватывают скрипки и как будто держат ее на весу, и она вздрагивает и всхлипывает.

Он накрыл голову подушкой, но песня пробивалась и дотрагивалась до сердца участливо и щемяще. Андрей вскочил, нажал на клавиш магнитофона. Музыка оборвалась, но он допел вполголоса:

Девочка вчерашняя,

о любви не знавшая.

Стоя перед окном, вспомнил лицо Аси. Видел ее волосы, пышно уложенные на голове. Видел тонкую смуглую шею. Он мог сказать, какие у нее глаза: темные и серьезные, и во что она одета: такая кофточка и вот такая юбочка. Чувствовал, какая она легкая и ладная. Ася приближалась к нему, у нее были решительные, отчаянные губы — как тогда, перед вокзалом.

Теперь скажи спасибо собственной трусливости. Назови ее для успокоения сдержанностью, но ты струсил, ничего не рассказав Асе.

Черт, хоть бы зубы заболели. Ходить бы по комнате с грелкой, стонать и ни о чем не думать. Люди не ценят своего права на бездумье и вспоминают о нем, когда сверлит, сверлит в голове и ничего нельзя сделать.

Зазвонил телефон. Андрей прошел в другую комнату. В трубке трещало. Наконец, перекрывая шумы, всплыл отчетливый голос Митрофана Яковлевича Кустова.

Кустов? Главный хирург?

— Здравствуйте…

Золотарев смотрел па висевшую перед ним репродукцию.

— Да ничего, — ответил Андрей сдержанно.

Картину подарил Франтишек Рабел — хирург из Братиславы. Он сидел за этим столом и упоенно читал стихи Станислава Неймана.

— Запросили историю болезни… Вызывали…

Удивительная страна Чехословакия, где Андрей побывал год назад. Он сказал об этом Франтишеку, а тот улыбаясь кивал головой.

— А если и кончится все благополучно… Разрешите мне не возвращаться в областную больницу…

Ему нравилась репродукция. Франтишек поставил ее на стол, а Андрей сказал, что был в братиславском музее. «Пршиедьте к нам», — улыбался Франтишек Рабел, довольный, что репродукция понравилась, а потом крикнул что-то из машины, путая русский и чешский, но Золотарев, кажется, понял — приезжайте с женой!

— В общем, будет видно, — сказал он в трубку. — Спасибо, и вы передавайте привет ребятам.

Он положил трубку. На душе стало совсем тяжело от вежливого сострадания посторонних. Опять нахлынула обида на человеческую несправедливость. Телефонный разговор порвал ту струнку, которая резонировала на всё острой и сладкой жалостью к самому себе.

Нет, брат Франтишек, женам нужны удачливые мужья. Большинство из женщин, наверное, не согласились бы на брак, если бы у них была возможность заглянуть в будущее и увидеть там истерзанного, взъерошенного мужа, который вернулся с собрания. Не верит он, что жена из любви будет класть компрессы