Магнетизерка - Леонид Девятых

— Еще четыре года тому с тобой следовало бы покончить! — пьяно воскликнул кто-то.

— Что я сделал? — в негодовании воскликнул Павел.

— Ваш деспотизм слишком тяжел для нации, — провозгласил Платон Зубов, стараясь не встречаться взглядом с Павлом. — Мы пришли требовать вашего отречения от престола!

— Отречения?! — закричал Павел и вытянул руку, указуя перстом в сторону говорившего. — Вы полагаете, что вы вот так можете входить в спальню императора и требовать его отречения?!

— Что ты так к-кричишь? — пьяно скривился граф Николай Зубов и ударил Павла по руке. Павел с силой оттолкнул его, и тот пошатнулся, поскольку был совершенно пьян.

— Не смейте касаться меня! — с негодованием воскликнул Павел.

— Его императорское величество брезгуют вами, граф, — сказал в затылок Зубову генерал Талызин.

Зубов обернулся, посмотрел на генерала и, круто развернувшись, наотмашь хлестнул Павла по лицу, поцарапав массивным перстнем его щеку. Несколько алых капелек императорской крови попало на белоснежные брабантские кружева манжеты графа.

— Ах ты, с-сука! — выпучив глаза на испорченные манжеты, воскликнул в бешеной ярости Зубов и с высоты своего огромного роста что было силы ударил императора кулаком с зажатой в нем массивной золотой табакеркой.

Удар пришелся Павлу в висок и свалил его с ног. Император опрокинулся на ширмы, и Зубов, дико оскалившись, начал бить его ногами в тяжелых ботфортах. К Зубову присоединились несколько заговорщиков. Император отчаянно сопротивлялся. Кто-то эфесом шпаги ударил его по голове, а поручик Измайловского полка Скарятин сорвал с себя гвардейский шарф и подал его князю Яшвилю. Князь, навалившись всем телом на Павла, обернул шарф вокруг шеи императора и принялся душить. Павел хрипел и вырывался. К Яшвилю присоединился полковник Татаринов, и вдвоем они затянули на шее императора узел.

— Уложите его на кровать, — приказал Беннигсен, когда все было кончено.

Тело Павла подняли и положили на кровать.

— Найти лейб-медика, пусть приведет его в порядок, — продолжал командовать Беннигсен, спокойно рассматривая картины на стенах императорской спальни. — И не пускайте сюда императрицу ни под каким предлогом.

— Я расставлю вокруг дворца караулы, — произнес генерал Талызин.

— Хорошо, Петр Александрович, — кивнул Беннигсен. — Славная получилась револьюция, не правда ли?

Талызин мельком глянул на барона, ничего не ответил и вышел.

Преображенцы выстроились, ждали во дворе.

— Братцы, император Павел скончался! — прокричал им Талызин. — Да здравствует император Александр!

Солдаты ответили гробовым молчанием.

— Поручик Марин, — обратился потемневший лицом Талызин к начальнику внутреннего караула Преображенского полка. — Расставьте караульные посты.

Когда Талызин вернулся в покои Павла, там уже никого не было, и только лейб-медик Вилие колдовал над трупом с мазями и гримом, дабы наутро бывшего императора можно было показать войскам и императрице в доказательство его естественной смерти. Бледный, с трясущимися руками, Вилие смывал с тела Павла кровь и замазывал раны гримом. Но на лице покойного императора опять проступали синие и черные пятна.

— Господин Вилие, у вас плохо получается. Вы торопитесь и слишком взволнованы. Ступайте в сад, подышите воздухом, успокойтесь, — заявил медику Талызин.

— Но, господин генерал… — попытался было возразить Вилие, однако Петр Александрович повторил ему тоном, не терпящим никаких возражений:

— Ступайте!

Когда лейб-медик вышел, Талызин, приказав страже у дверей никого не пускать, подошел к телу императора. Он посмотрел на его полуприкрытые глаза, вздернутый нос, плотно сжатый рот, затем наклонился и стал шарить рукой под периной. Тот факт, что Павел кладет особо важные бумаги себе в постель, намереваясь прочитать их ночью, Петру Александровичу однажды со смешком поведал граф Никита Панин, инициатор заговора против императора. Никита Петрович был племянником воспитателя цесаревича Павла обер-гофмейстера графа Панина, жил в его доме, и дядя много рассказывал ему о привычках цесаревича, а затем и государя. И вот — пригодилось!

Пальцы Талызина вскоре нащупали угол плотной бумаги. Он потянул его на себя и вытащил на свет одинокого ночника, стоящего на столике в головах постели, довольно большой и тяжелый конверт. Он был распечатан. Выходило, что Павел либо успел прочитать его содержимое, либо вот-вот собирался это сделать.

Петр Александрович поднес ближе к глазам угол конверта с половинкой красной сургучной печати и удовлетворенно кивнул. На сургуче ясно виднелся гербовый оттиск печатки отправителя: под мальтийской короной часть итальянского щита, окаймленного двумя флотскими ленточками с родовым девизом:

IN LUCE LUCET[2]

Талызин сунул конверт за пазуху и выпрямился, и в этот момент в углу за каминным экраном увидел неясную тень. Это была фигура человека высокого роста в шляпе и плаще, топорщащемся с одного бока так, словно под его полой скрывался кто-то еще, много меньше ростом или присевший на корточки. Шляпа его вдруг сама собою стала приподниматься и открыла зловещий взгляд, направленный прямо в зрачки Талызина.

— Ты умрешь, — глухо произнесла фигура, обдав Петра Александровича ледяным холодом.

«Мы все умрем», — хотел ответить генерал отважно и дерзко, но у него ничего не вышло. Пытаясь отогнать видение, он прикрыл глаза и мотнул головой. Когда открыл глаза вновь, за каминным экраном тени уже не было. Талызин глянул на покойного императора, заставил себя криво усмехнуться и, повернувшись, пошел к выходу из спальни, ежась от стекающих по груди и спине капелек холодного пота.

— Император умер, да здравствует император! — Что пишут «Санкт-Петербургские губернские ведомости». — Случайностей в жизни не бывает. — Сэр Ньютон и Зверь из Жеводана. — Репортеры тоже неплохо стреляют. — Анна Александровна начинает действовать. — Крестьянская дочь Евфросиния Жучкина. — «Крайне странный случай». — Как багровел доктор Иван Карлович Штраубе. — Две скучающие сущности, или загадочные пророчествования ясновидящей блудницы.

Город шумел. Множество людей вырядилось в противуправительственные круглые шляпы и запрещенные ранее сапоги с отворотами — фрондистов императорских указов относительно одежды и поведения в быту оказалось едва ли не половина столицы.

— Свобода! — слышалось на каждом углу. — Да здравствует свобода!

— Да здравствует император Александр! — слышалось гораздо реже.

Глупые и недалекие разумом люди сияли. Умные почесывали затылки: «А далее-то что»? Мудрые же спокойно наблюдали и не строили никаких догадок. Для них никогда ничего не менялось, ежели они того не хотели сами. Ибо все, что заключал в себе мир, находилось внутри них.