Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

Свекор вышел встречать молодых с хлебом-солью и, отломив краюшку, прикормил жениха с невестой с руки мякишем и напоил из горсти колодезной водой. Стеша робко коснулась губами его ладони и, подняв глаза, встретила его взгляд, золотисто-тягучий, как смола, и не отвела взора, пока звонко и больно не стукнуло в сердце.

Соблюдая старый дедовский обычай, Агафья степенно взошла на крыльцо и, привстав на цыпочки, положила внучке на голову ржаной хлеб поверх кружевного плата, и вошла Стеша в новый дом с теплой ковригой на голове, как Мать Макошь, подательница жизни.

В горнице у Северьяна томился, ожидаючи молодых, батюшка Эварест, захудалый еланский попик, хорошо знающий свое место в кержацкой слободе. Что с того, что у всякого господствующего, то бишь никонианина, из-за пазухи чертов хвост торчит? Без батюшки Эвареста не выправишь бумаги в волости. Вот и приглашали для виду и скрепя сердце исполняли обряд. Попик взмахнул навстречу молодым кадилом, накурил кедровый дымок и нараспев завел венчальный чин. Во время венчания Стеша по обычаю целомудренных невест держала на запястье алую атласную ленту, и, едва смолкло тонкое дребезжание поповского голоса, она вложила ленточку в Евангелие. Одобрительно кивнув реденькой бородкой, батюшка Эварест захлопнул ленточку обложкой из почернелого серебра, давая знак, что обряд закончен и честь девичья перед родом красна.

– Ну, пузыряне, пора за стол, а то пузыряно стынет, – позвал Северьян, и толпа гостей шумно повалила за накрытые столы.

Верно сказано стариками, от такого обеда недолго и вспузыриться: рыбные пироги, горы вареного мяса с уксусом и хреном, студень-трясунец, щи с мясными колобками, куры, жаренные в печи, селянка, оладьи, а на верхосытку – сладости: вахли, сушки и розонцы, формочки маковые и изюмные, малиновые пирожки со съестными крестиками на заед и золотистые хлебные ландрики, осыпанные сахарной пыльцой.

По завету молодым на свадьбе не только пить, но и пищу вкушать не положено, соблюдая заветную чистоту свадебного дня, только это правило давнее и нынешним людям уже не ведомое.

Раз и другой крикнули «горько!» разгулявшиеся пузыряне. Сквозь снежный узор венчального плата едва коснулась Стеша стылых Гориных губ – и зажмурилась: сквозь сомкнутые веки показался он ей мертвец, глаза расклеваны и ладонь костяная, та самая, что ворон на крышу бросил.

Зимний светок коротенек, и вскоре уже густо засинело за окнами и громче забалагурили подвыпившие пузыряне.

– Уж ты кама, камочка моя, – со слезою в голосе завел женский хор. Девицы и бабы со всех сторон потянулись к молодой, подхватывая под руки, трогая за венчальный плат, наброшенный поверх кос.

Под пение подружек молодые встали из-за стола и упали в ноги Северьяну:

– Благослови, родитель, на сон грядущий, – глухо, как из бочки, проговорил Горя.

– Ступайте, касатики, – прошептал Северьян и перекрестил молодых образом.

А подруги завели еще слаще и утешнее, мягко отобрали Стешу у жениха, завели ее за занавеску и, усадив на колени к самой дородной бабе, расплели косы и, пока расплетали, нашептали в три голоса жаркое, стыдное, отчего запламенели Стешины уши и щеки.

Под пение и тормошение дружек молодые отправились ночевать в холодную клеть, вслед сейчас же набился народ, ожидая продолжения свадебного представления. Горя, пьяно ухмыляясь, повалился на постель.

Загородив Стешу широкими юбками, бабы с песнями сняли в нее свадебную одежу, обрядили в льняную станушку и под локотки подвели к постели, где навзничь, точно мертвый, лежал Горя.

– Муженечек на перинушке лежит, а меня, младу, на лавочку валит, в изголовьице ременну плеть кладет, – с озорством выводили бабьи голоса.

Встав на колени, как велел того свадебный обычай, Стеша стянула с правой ноги жениха сапог. На пол со звоном выпал новехонький золотой червонец и укатился под постель.

– Пусти меня к себе в сотоварищи, – пробормотала Стеша, как научила ее дородная баба.

– А ты скачи через меня! – чином, как положено, ответил Горя.

– Я в девицах жила, через огороды не скакала, – со страхом глядя на черный платок, отвечала Стеша.

– А ну скачи! Я сказал!

Разбитной дружка щелкнул нагайкой.

– Необъезженная кобылка попалась, за ночь управиться бы… – загоготали дружки. – Сладишь ли, Горя?

– А ты дай нагайку! – нешуточно попросил он и выхватил у дружка косоплетку с наборной рукоятью.

– Ложитесь вдвоем, а вставайте втроем, – напутствовала Агафья, торопливо поправляя перину и проверяя, не подсунули ли чего лихие руки. – Ты плеткой-то не маши, младень, а то счастью хребет перешибешь… – строго заметила она Горе.

За тонким тесовым простенком продолжалась хмельная беседа, со двора разъезжались тройки. Кто-то остался коротать ночку в избе, а на далеком берегу, в слободе, дурным голосом выла собака. Стеша робко прилегла на беленую холстину постели и отвернулась к стене. Она дышала мелко, затаенно, темный ужас от близости Гори лишал ее разума. Горя медленно распустил узел черного платка, снял свадебную сряду и остался в длинной, до коленей, рубашке. Наклонившись к невесте, он тронул ее за плечо жадно и требовательно.

– Пожалей ты меня, не трогай, – прошептала Стеша, затиснув у горла крепкий льняной ворот. – Боюсь я тебя, мертвый ты!

– Мертвый? Так что с того, если мы, мертвые, едим и пьем, как живые, а до девок и баб еще пуще скучаем? – хриплым шепотом спросил Горя. – А что боишься, так это хорошо…

– Подожди одну лишь ночку, дай попривыкнуть… – солгала Стеша.

– Ну нет, милая жена… сейчас погоди, потом погоди… Хватит уже, нагодился!

– Добром тебя прошу, не трожь…

Горя резким рывком развернул ее к себе. Стеша не давалась, выкручивалась, как куница в силках, и в какой-то миг одолела Горю, но, распаленный ее сопротивлением, он несколько раз ударил ее по щекам для острастки. Стеша обмякла, точно издалека слыша грубые рывки и толчки Гори, но ничего, ровным счетом ничего из того, что с веселым бесстыдством нашептывали бабы, не случилось. Хмель ли виноват, черный сглаз или кудесы Черного Кама, но не сладил Горя с молодой женой.

Утром, не дожидаясь побудки дружек, Стеша встала, надела бабий убор, приготовленный Агафьей, и села в ногах кровати, закрыв лицо руками, омертвелая и пустая, как зимний сноп, забытый в поле и до голизны обклеванный птицами.

К полудню собрались отдохнувшие за ночь пузыряне. Горю едва добудились, подняли под руки, помогли одеться. Бабы постель молодых переворошили, и старшая сватья Купариха, укорливо поджав губы, перевязала свернутую простыню черной лентой.

Ни жива ни мертва от стыда сидела Стеша на сундуке со своим приданым.

Недобрый слух черной кошкой пронесся по избе, обежал подклети и затаился где-то в бабьем шепотке на крыльце. Дрогнули ступени под крупными тяжелыми шагами, и в горницу вошел Северьян. Встала Стеша, как сосенка на обрыве, вся подавшись на свет его глаз, и губы раскрылись бледными лепестками, и дрожали на них невысказанный упрек и последняя сокровенная правда.