Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

Царство Божие внутри нас, и звери бессловесные не лишены его. Видит зверь всякую темноту в человеке и слышит всякую ложь в его голосе… Паче зла, добром зверя побеждай и кобь сию твори ежечасно… Царским хлебом причащай свое стадо, делись словом и разумом…

Чтобы больше узнать о тайной науке, Аким обыскал Интернет, обшарил открытые фонды Ленинки и вскоре убедился, что прикоснулся к абсолютной магии. Однако все подступы к этому знанию были надежно сокрыты или перепутаны. В словарях напротив слова «кобь» стояло: «Звание, занятие, промысел. Кобник – гадатель, знахарь». Такие надежные ученые умы, как Владимир Даль и Андрей Фамицын, прочно связывали понятие коби с гаданием по полету птиц. Однако кобь как понятие оказалось шире любых представлений о гадании. «По диаволью наущенью кобь сию держат», – было написано в Лаврентьевской летописи. «Скомонд бо бе волхв и кобник нарочит», – добавляла Ипатьевская летопись… Далее, если судить по словарям, несколько столетий шло накопление отрицательного смысла этого слова-понятия, вплоть до «кобь – мерзость, обман». Отсюда: «Прикобила ко себе добра молодца…» Казалось бы, все ясно: речь шла о деревенской магии и гадании, но сохранившиеся в древних источниках упоминания ставили кобь в один ряд с «царской харизмой» и даже «гением рода». Именно так понимали кобь образованнейшие люди Древней Руси – переводчики религиозных текстов.

В житии Поликарпа Смирнского клятва судьбой и гением императора обозначалась все тем же словом: «Кленися в цесарю кобь». То есть кобью звалось могущество царя-волшебника, его врожденный дар «правления и заступления» и магического ограждения своего народа от бед. Этот царский дар был заключен в таинстве крови, в незримом свете, растворенном во тьме тела, – эта благородная прививка превращает дичок в роскошное древо со сладкими плодами, а ноздреватый железняк – в гибкую сталь.

В разные времена кобь таилась под разными масками, одна из них масок – птичий язык. В русских волшебных сказках герой начинал понимать птичий язык, если съедал кусочек пищи, предназначенной царю. Согласно сказке Сила и Знание заключались именно в этом самом первом куске. В дедовской тетради этот дар так и звался – «царски й хлеб». Из этого Аким сделал вывод, что царская власть основывалась на некоем слове или целостном тексте и, утратив хотя бы часть этого единого знания, правитель терял и свои волшебные возможности.

В этом первом и единственном куске «царской пищи» заключалась и тайна Девства, и благодать Первородства. Род царей-волшебников прервался в тот день и час, когда «царский хлеб» почал и вкусил простой смертный человек. С этого момента кобь утратила характер высокой отрешенной науки и, как это часто случалось в человеческой истории, сверженные Боги пали ниже демонов.

Согласно этому пониманию «кобь» приобрела характер сексуального действа, и близкие по звучанию слова: «кобель», «кобыла» – стали ругательными и грубыми. Все, что было отмечено символами воспроизводящей силы, оказалось под запретом. Эти замки надежно заперли пути к человеческому совершенству и могуществу.

Древняя наука возвращала Акима к чистому истоку, к доброй отеческой власти человека над четвероногими божествами Природы. Он уходил все глубже в его лабиринты и с каждой перевернутой страницей открывал все новые двери, где, по неумолимой логике познания, вслед за медью следовал серебряный клад и где-то далеко впереди едва брезжил манящий свет – сияющее золото Знания и Власти. Этот клад охраняли огромные псы, как в старой сказке «Огниво». Бравый солдатик обманом обезглавил Ведьму – Ведающую Мать и завладел волшебным огнем жизни, заключенным в огниве.

В этом сюжете Аким видел следы насильственного попрания власти Великой Богини и победы над Ней силой оружия, но в дальнейшем именно ее волшебные собаки, а скорее всего волки, приносили солдату прекрасную принцессу, не боясь охранительного креста, нарисованного мелом на двери! Чтобы овладеть золотом, солдат сажал собак на Ведьмин передник, хотя, по всей видимости, не сажал, а накрывал им с головой! Именно так выглядел древний обряд, олицетворяющий власть Старой Матери над всеми мужчинами Рода. Это простое действо означало повторные символические роды и присоединение к племени бывшего изгоя или чужака. Похожее происходит и в обряде церковной исповеди, когда священник накрывает голову кающегося концом епитрахили, похожей на длинный фартук, тем самым возвращая его в лоно матери-Церкви. Нет сомнений, что это символическое действо пришло из древнейших глубин, из времен матриархата, и даже больше того, оно имело прямое отношение к коби.

Волшебная наука кобь родилась из женской ненасильственной магии, и если мужчина приходил в лес как убийца и охотник, то женщина – как мудрая охранительница и повелительница зверей. Надевая рога, древняя женщина входила в лес как равная к равным! От тех времен сбереглись многие языковые реликты, среди них польское кобета – женщина, имя богини плодородия – Кибела или легендарная Кобь-баба, каменный идол, утонувший в Шатурских болотах.

Древний язык Великой Матери был залогом кровного родства человека и зверя, звезды, былинки и камня. Он таился в тысячелетних глубинах, в замкнутых подвалах и подземельях Ведьмы – Ведающей Матери, но это знание тайно питало дух и душу современного мира: Природа, Родина, Любовь, Смерть, Россия-Русь – имена этих великих Богинь по-прежнему возвещали о величии женщины-Веды, о Великой Матери всего сущего.

В ту ночь накануне Восьмого марта он допоздна засиделся в гримерке, разбирая сафьяновую тетрадь. Перед тем как уехать из цирка, он заглянул в зверинец, чтобы проститься со своей стаей. Этот обряд вовсе не был данью сентиментальности, скорее зарядкой, сродни зарядке электрических батарей, перед утренней репетицией и выступлением.

В зверинце было сумрачно и тихо, и Аким никогда не зажигал освещения, зная, что для этого ритуала свет не только не нужен, но и вреден.

Темнота обостряет чувства, и волки издалека почуяли его приближение. Они бесшумно вскочили с лежанок, чтобы лизнуть его ладонь и прочитать незримый след – летопись прошедшего дня. Волки шершаво и упруго трогали языками его ладонь, слизывали пот, прикасаясь благоговейно, как к святыне. Согласно дедовской науке так же передавалась кобь, и от физической близости человека зверь умнел и лучше понимал его речь и безмолвие. Молодые волчицы шумно нюхали его пах и благодарно крутили хвостами. Это был древний пароль вожака, принятый в мире звериного откровения. У людей это древний ритуал приветствия выглядел бы явным бесстыдством, но в мире лесной свободы он был оправдан и свят, как всякая воля Природы.

На часах было около полуночи, лифт наверняка не работал, поэтому, заперев вольер, Аким решил пройти к выходу коротким путем. Он прошел по темному коридору между клеток и спустился на нулевой уровень, где хранились оборудование и цирковой реквизит. Красноватая аварийная подсветка превращала складской подвал в зловещие декорации. Бутафорские пальмы отбрасывали хищные когтистые тени, гигантское «колесо» казалось пыточной дыбой, а свисающие повсюду тросы и веревочные петли пели зловещую песнь виселицы.

Аким втянул ноздрями застоявшийся воздух: по хребту снизу вверх прошла ледяная волна. Мертвенный страх стянул мышцы живота и сжал кожу на голове, точно ледяные пальцы пробовали содрать с него скальп; тяжелый смертный запах сырой крови мешался с землистым запахом старого железа, к этому примешивался странный кисловато-терпкий аромат – так пахнут увядшие цветы и комната с недавно усопшим. Запах смерти плыл отовсюду и настигал как наваждение. Он прошел еще несколько шагов – и замер, оглушенный жутким зрелищем. На зеркальной каталке Ингибаровой лежало обезглавленное тело в синей спецовке. Голова стояла отдельно на старом барабане. Бледное увядшее лицо с опавшими неузнаваемыми чертами и приоткрытым ртом страдальчески взирало на Акима, под ним густеющим озерцом стыла кровь.