И шарик вернется... - Мария Метлицкая

Выходит, надо терпеть. А терпеть Шура умела.

Отчим нашел себе подружку Лариску — пьянчужку из соседнего подъезда. Лариска эта была когда-то записной красавицей, жила с мужем и сыном. Имелась у них и машина, и все, что положено, — словом, достаток. Начала поддавать. Муж боролся, пытался лечить, ничего не помогло. Взял сына и ушел. Она не горевала — устроилась продавщицей в овощной отдел. А там — подружки, такие же лихие. И пошло — пьянки у Лариски дома, мужики, веселье до утра. Отчим стал туда захаживать, оставался на ночь.

Какой стыд перед всем домом! Мама подала на развод. Он написал заявление, что от всего отказывается — в пользу дочерей. Машина ржавела у подъезда. Ушлая Лариска ее продала каким-то узбекам. На это гуляли месяца три.

Таня поехала с мамой в суд. Выйдя из здания суда, мама расплакалась. Таня удивилась:

– Ну что ты? Все же кончилось. И квартиру он менять не будет, и спать будешь спокойно. И Женька перестанет вздрагивать от каждого звонка в дверь. И бабуля придет в себя.

– А моя жизнь? — всхлипнула мама. — Мы так друг друга любили! Из-за него я бросила твоего отца. Приличного, между прочим, человека. И вся моя жизнь — коту под хвост. — И добавила: — А его, ты думаешь, мне не жалко? Чтобы ТАК распорядиться своей жизнью? Ведь издохнет, как собака на помойке! — И мама опять разрыдалась.

– Ну это его жизнь. Какую захотел, такую и выбрал. Сам, — уверенно отозвалась Таня.

– А Женька? Ведь она его любит. В общем, тебя без отца оставила и ее тоже.

Таня обняла маму и стала гладить по голове. Обе молчали.

Вечером Таня сказала маме про институт — молчать больше не было сил. Понимала, что жестоко. Но, с другой стороны, маме сейчас не до этого, легче переживет. Схитрила, короче говоря, нехорошо, конечно.

Мама посмотрела на нее долгим взглядом и сказала:

– И ты — туда же! — И ушла в свою комнату.

Стыдно и противно было невыносимо.

А скоро Таня поняла, что залетела. В общем, еще одна «хорошая» новость. Застрелиться.

Приехал Вовка — загорелый, похудевший, мускулистый. Привез денег, часть отнес матери. И снова — сумасшедшая любовь. Он обнимает — а Верка дрожит, сердце колотится, как у зайца после погони. Вовка сказал, что купит ей шубу. Верка засмеялась:

– На что мне шуба? У меня есть дубленка.

Но Вовка шубу приволок — песцовую, с голубым отливом. Верка надела и ахнула — просто Вандербильдиха какая-то. Шуба стоила баснословных денег — в широте Вовке не откажешь. Еще он достал коробочку — малиновую, бархатную. А там — сережки с бриллиантами. Камешки небольшие, но как играют! Верка крутилась перед зеркалом, Вовка сидел, покуривал, довольный — рот до ушей. Мужиком себя чувствовал.

Каждый день ходили по кабакам, заказывали икру и осетрину, танцевали до упаду. Домой возвращались под утро. Вовка пил много, но головы не терял, даже в самом пьяном виде соображал отлично.

Деньги, между тем, таяли, как весенний снег, и Вовка опять засобирался в дорогу. Говорил, что к деньгам привык и уже без них не может. И зарабатывать будет всегда — прозябать не намерен. Жить, как жили его родители, не собирается.

– Жизнь ведь одна, — говорил он Верке. — А ты у меня — королевишна. В золоте будешь ходить и с фарфора английского кушать.

– Есть, а не кушать, — машинально поправляла Верка.

А он ржал и не обижался:

– Хочешь кушать — кушай, захочешь есть — ешь.

Верка вздыхала:

– Серый ты, Гурьянов. Серее серого волка.

– А ты умного найди, — обижался он. — Вон, у тебя в институте сколько умных! Что ж до сих пор не нашла?

– Несчастный случай, — говорила Верка. — Ты — мой несчастный случай. — И сладко, как кошка, потягивалась у Вовки на груди.

Ей казалось, что она абсолютно счастлива. Впрочем, наверно, так оно и было.

Через полгода Вовка уехал в Бодайбо, мыть золото. Опасно, но прибыльно. Хотелось больших денег. Очень больших. К хорошей жизни быстро привыкаешь.

Лялька лежала и смотрела на спящего Гришу: лицо безмятежного ребенка, заботы чело не омрачают. «Счастливый человек! — подумала Лялька. — Все его в жизни устраивает — и страна, и климат, и зарплата. И квартирка эта убогая, без ремонта десять лет — обои отстают, паркет рассохся, из мебели — диван, журнальный стол и книжные полки. Одежда на стульях и гвоздях на стене. А еще — одна кастрюля, две сковородки, две чашки и две тарелки. Занавески на окне, дело Лялькиных рук, ему это по фигу — нет и не надо.

Лялька вспомнила, как Таня с Веркой советовали ей забеременеть и родить Грише ребенка: он приличный человек, непременно на ней женится, и они уедут из страны вместе.

Лялька смеялась:

– Гриша осторожен, как сапер на минном поле. Боится этого как огня. Он вообще боится любых перемен в своей жизни, даже самых незначительных.

«На Гришу рассчитывать нечего, — с грустью подумала Лялька. — А на кого рассчитывать? У отца своя жизнь и свои планы. Наверняка. Рыжая Алла родит ему ребенка. Она еще вполне молодая. Мать упивается своим горем. Короче, все при деле».

Лялька окончила училище и работала в городской больнице, в отделении травмы. Молодые врачи и больные с ней вовсю кокетничали и звали на свидания. А она — «морду кирпичом», как говорила старшая сестра Алевтина Кузьминична.

– Ты хоть и красотка, но это ничего не значит, — уверяла умудренная опытом Алевтина. — Одна останешься. Довыбираешься. К мужику надо с лаской, с пониманием, с жалостью. А ты — как Снежная королева. До тебя не допрыгнешь.

В общем, жизни учила. А что она знала про Лялькину жизнь? Лялька была не из болтливых. Через полгода ушла от Гриши — решительности и характера ей было не занимать. А еще через пару месяцев подала документы в ОВИР — на отъезд.

Перемены и жизненные трудности ее не пугали — пугало стоячее болото, в котором ей предстояло жить. И еще — предопределенность. Это было куда страшнее, чем поменять местожительство, да и вообще — судьбу в целом.

Светик с Виталием сыграли свадьбу, дорогую и пышную, в ресторане «Прага». Папахен расстарался, чтобы ни перед кем в грязь лицом не ударить. За столом сидели его коллеги — лысые и пузатые дядьки, с выражением огромной значимости на одутловатых лицах. Произносили тосты за молодых, за их красоту и перспективность, за такую гармоничную пару. Желали детей — и побольше. Светик криво усмехалась. Жанка напилась до чертей — наверное, от зависти. Маман вытирала носовым платком опухшие, но счастливые глаза. Гости ели, танцевали — это было немного пародийно и смешно. Перепившую Жанку откачивали в туалете, потом чья-то необъятная жена в кримплене и с башней на голове протяжно затянула: «Ой, мороз, мороз». Все нестройно подхватили. Маман тревожно следила за официантами — те уносили почти полные тарелки с несъеденными закусками — и явно страдала. Светик вышла в туалет — покурить. Оглядела себя, поправила прическу и фату, вздохнула тяжело — весь этот бред со свадьбой и папашиными друзьями ей здорово надоел. Хотелось поскорее снять колючее платье, узкие туфли и смыть толстый слой косметики.