Опер Екатерины Великой. «Дело государственной важности» - Юрий Корчевский

Извозчик, узнав адрес и увидев потом здание экспедиции, денег не взял.

Задержанного ввели в экспедицию.

Андрей вошёл в кабинет Ивана и положил на стол чужое портмоне.

— Здесь поддельные ассигнации. Предъявителя взяли в банке. Резвый, убечь хотел — связали.

Иван не смог сдержать радости.

— Во! Я же говорил — от сбытчиков начинать надо. Заводи!

Андрей приоткрыл дверь, и в кабинет ввели задержанного мужчину. Зашёл и Михаил.

Андрей и Михаил уселись на лавку, задержанный остался стоять.

— Как звать? — Иван поднял голову и, слегка привстав со стула, опёрся обоими кулаками о столешницу.

— Селивёрстов Тимофей.

— Где поддельные ассигнации взял?

— На-кось, выкуси! — Мужчина дёрнул руками, видно, кукиш хотел показать. — Ничего я не скажу.

— Зарекалась девка, да бабой стала. Это ты сейчас такой смелый. А как на дыбу попадёшь, да захрустят суставчики, да юшкой кровавой умоешься — не то что заговоришь — запоёшь, как соловей.

Мужик молчал.

— Ну и чёрт с тобой! Тебе же хуже будет. В камеру его!

Михаил ушёл и вернулся с надзирателем.

— В железа его, и смотреть в оба!

— Сделаем, Иван Тимофеевич!

Надзиратель и Михаил, сопровождая задержанного, ушли.

— Чего делать с ним будем? Он ведь сбытчик. Если молчать будет, как типографию найдём?

— У судейских палач есть, мастер своего дела. Попытаем немного — всё и скажет. Он сбытчик, птица небольшая, а нам головку, главаря взять надо. Потому, даже если он и умрёт под пытками, должен сказать всё. Это повеление императрицы, а мы, как её подданные и государевы служащие, должны его исполнить.

С палачом и его работой Андрей допреж не сталкивался.

— Завтра приходи не в самой лучшей одежде. Мы с тобой при палаче будем — надо же допрашивать с умом да записывать.

— А без меня нельзя?

— Как классный чин получать, так он приглашённый явился. Нет, брат, наша служба бывает и опасной, и грязной, и неприятной. Думаешь, я удовольствие получаю, когда палач человека пытает? А нужно! Он ведь добровольно говорить не хочет.

Радость от задержания сбытчика погасла. Предстоящее завтра уже заранее вызывало у Андрея неприятие — вплоть до тошноты.

Спал Андрей плохо, ему снились кошмары — тёмные фигуры, кровь, крики. Несколько раз он просыпался в поту.

Утром по совету опытного Лязгина он надел старенькую одежду, едва поел и, забыв побриться, пошёл в экспедицию, как на казнь.

Иван же, напротив, был в настроении.

— Чего нос повесил? Сбытчика же взял? Стало быть, ухватились за конец ниточки. Глядишь, и весь гнусный клубок размотаем. А сбытчик что? Сам виноват! Никто не заставлял его поддельные ассигнации сбывать, и что они поддельные, он знал — иначе не убегал бы. И к палачу я его не тянул — сам говорить отказался. Человек сам волен выбирать дорогу, по которой идёт. Ведь ты же не стал бандитом?

— Так я из дворянских детей. Мне никак не можно!

— А тысячам других мужиков, которые тянут солдатскую лямку или на верфях суда строят? Они же тоже в злодеи не пошли? Нет, брат, стержень у человека быть должен. Не убивать, не красть, не подличать. Как в библейских заповедях. Ладно, пошли, палач в подвале ждёт — подъехал уже.

Они спустились в подвал.

Андрей здесь как-то уже был. Ничего примечательного — коридор, по обе стороны решётки с узилищами.

Прошли в самый конец коридора, за закрытую дверь. Сводчатые потолки, казалось, давили. Окон не было, помещения освещались факелами.

Посередине камеры, в которую они вошли, лежало бревно на козлах, и к нему был привязан вчерашний пойманный — Селивёрстов Тимофей. Справа в углу стоял допотопный, но крепкий стол, рядом — два стула, помнивших, наверное, ещё Петра Великого. Из тёмного угла слева навстречу им шагнул человек в тёмных одеждах и кожаном фартуке поверх них.

— Здравствуй, Иван Трофимович! Давненько не виделись.

— И тебе доброго здоровья, Пантелей! Приступай. А ты, Андрей, пиши.

Андрей уселся за стол. Чернильница с запасом перьев и стопка бумаги здесь уже были на столе.

— Пиши: «Сего дня, осьмнадцатого ноября…»

— Сегодня уже девятнадцатое.

— Тогда пиши: «…девятнадцатого проводится допрос злоумышленника Селивёрстова Тимофея, уроженца… Тимофей, ты где родился?

— В Твери, — глухо ответил Тимофей.

— …уроженца Твери, пойманного на сбыте… записал? — обратился он к Андрею.

— Пишу.

— …на сбыте поддельных ассигнаций в сумме восемьсот двадцать пять рублей».

— Вот это деньжищи! — удивился Пантелей. — Это же сколько лет мне надо работать, чтобы иметь столько?!

Иван невозмутимо продолжил:

— Поскольку вышеуказанный добровольно сообщить сведения о главаре и подельниках отказался, допрос проводится с пристрастием и применением устрашения… Тимофей, ты не передумал? Не поздно ещё.

— А не пошёл бы ты, господин хороший… — Тимофей витиевато выматерился.

— Не хочет. Пантелей, приступай.

Пантелей развязал большую сумку и выложил на железный поднос свои инструменты — разные щипчики, шило.

Андрей отвернулся.

Пантелей подбросил поленьев в камин, что едва тлел в углу. Сухие чурки вспыхнули, едва осветив камеру. Остро запахло дымом и смолой.

Пантелей сунул в огонь железную кочергу, подождал, пока не накалится конец, вынул её и плюнул на железо. Зашипело. Палач деловито подошёл к Тимофею и ткнул кочергой в живот. Злодей дёрнулся, заорал.

— Это только начало. Лучше всё расскажи сам.

— Всё равно по указу царскому мне смертная казнь положена, — стиснув зубы, проговорил Тимофей.

— Даже если и повесят, к эшафоту сам подойдёшь. А до суда ещё дожить надо, не мучаясь. Подельники твои небось казённую пьют да девок тискают. А ты тут лежишь. Если умрёшь, думаешь, они о тебе вспоминать будут? Другого дурака найдут!

— Не было у меня подельников! Я сам!

— Тогда адрес назови. Мы посмотрим — что за станок, где подделки держишь. Ежели не врёшь, пытать не будем.

Тимофей, не ожидая, что сказанное им будет проверяться, замолчал.

Иван кивнул.

Пантелей взял с железного подноса щипчики и откусил ими мизинец на руке Тимофея. Пытаемый заорал так, что у Андрея мурашки по коже побежали.

Тимофей замолк и стал материться.

— Ты кроме мата других слов не знаешь? — укорил его Пантелей. — Кабы от тебя признание не было нужно, я бы тебе язык отрезал.