Старые друзья - Жан-Клод Мурлева

Мы встретились промозглым ноябрьским днем, на похоронах его матери. После кремации мы зашли в деревенское кафе выпить горячего грога, и он ни с того ни с сего выложил мне все, наверное под влиянием эмоционального потрясения: «А ты знаешь, что я тоже был влюблен в Мару? Не так, как ты, но все же…» Потом он спросил, почему я смеюсь, и я ответил, что это просто невероятно: столько лет скрывать от меня такую важную вещь! В тот же самый день я встретился с его отцом – героем нашего бельгийского приключения, грозой «дофинов». Он показался мне печальным, постаревшим, озябшим; вообще он как-то уменьшился в размерах. Но при виде меня он оживился и, пожимая мне руку, приговаривал: «Сильвер! Ну надо же, Сильвер! Я бы тебя не узнал!»

Но вернемся к Люс. Как-то в ноябре, в очередную субботу, я собирался прощаться, когда ее мать задержала меня чуть ли не на пороге:

– Ты куда, Сильвер? Оставайся с нами ужинать!

Я попытался отвертеться, дескать, меня ждут дома, да и вообще, не хотелось возвращаться в темноте – фары у моего мопеда включались через раз. Но она не дала мне ни малейшего шанса:

– Нет-нет! Ты остаешься, и точка!

И тут же позвонила моим родителям – предупредить, что я ужинаю у них. По всей вероятности, это и был тот подарок, которым меня следовало отблагодарить за занятия с их дочкой.

В своей жизни я побывал на многих свадьбах и банкетах, но ни одно из этих шумных мероприятий не шло ни в какое сравнение с гамом и суетой, царившими за столом семейства Люс. Сама она молчала, но остальные пятеро домочадцев самовыражались кто во что горазд. Все они говорили одновременно, неуклонно наращивая громкость звука, и не существовало кнопки, нажав на которую можно было хоть чуть-чуть ее понизить. Временами интенсивность ора достигала степени истерических воплей.

– У нас что, макароны с сыром?

– Да, макароны с сыром! Ты что, ослепла?

– Иди в жопу!

– Макароны с сыром! Ура! Обожаю!

– Спасибо!

– Кому «спасибо»?

– Передай хлеб!

– Чего?

– Хлеб передай, балда!

– А вы знаете, что Наполеон очень любил раков, и после битвы при Маренго…

– Да насрать!

– Как ты разговариваешь с отцом?

– Задолбал уже со своим Наполеоном!

– Так кому «спасибо»? Собаке, что ли?

– Ага, собаке! Тяв-тяв!

– Она у меня пластинку сперла, зараза!

– Чего?

– Ты у меня пластинку сперла!

– Ничего я у тебя не перла!

– Нет, сперла!

– Нет, не сперла!

– Это ты сперла пластинку, Пат?

– Чего-чего?

– Я спрашиваю, это ты сперла мою пластинку?

– Сильвер, а как по-английски будет «вилка»?

– Чего? Да заткнитесь вы, ничего же не слышно! Как-как, Сильвер?

– Еще раз скажи слово «насрать», и вылетишь из-за стола!

– Эй, посмотри на кота! Кажись, он сейчас блеванет!

– Точно, щас блеванет!

– Ты мне передашь хлеб, черт тебя дери?

– Нужна мне твоя пластинка!

– После битвы при Маренго он…

– Вот тебе твой хлеб!

– А я больше не хочу!

– Кому еще макарон? Сильвер! Ты такой тощий, возьми добавки!

– Отвяжись от него!

– От кого?

– От Сильвера, блин, от кого еще?

– Чего-чего?

– Мам, не наступи смотри!

– А ты возьми лучше да убери, чем советы давать!

– Сильвер, а как по-английски будет «форк»?

– Ну ты дубина! Надо говорить: «Как по-английски будет „вилка“, а никакой не „форк“»!

– Чего?

– Да заткнитесь вы все, чтоб вам!

– Ха, а я тебя предупреждала! Смотреть надо было!

– Куда смотреть?

– «Слова, слова, опять слова, одни слова-а…»

– Сколько раз тебе повторять, что за столом не поют?

– Чего-чего?

– Вроде горелым воняет?

– Точно.

– Да нет!

– Да!

– Нет!

– Да!

– А ну заткнитесь! Из-за вас я не слышу, пахнет или нет!

– А сыр еще есть?

– Кстати, о сыре. Наполеон…

– Хватит!!!

После йогурта Люс проводила меня в прихожую, и там я увидел, что она чуть не плачет.

– Извини. Зря я позволила тебе остаться.

Я вспомнил тот день, когда Мара застала меня в курятнике, вспомнил, какой стыд испытал, и мне стало жалко Люс. Я сказал ей, что не стоит брать в голову, что я прекрасно ее понимаю, и даже попытался сказать пару слов в защиту ее семейки. Но она не дала мне договорить:

– Перестань. Они полные уроды. Я жду не дождусь, когда свалю отсюда.

Нетрудно догадаться, что Лурса я ненавидел. Все его хорошие черты – скромность, доброта, благожелательность – вызывали во мне отторжение. На самом деле он не уводил у меня Мару, которая бросила меня раньше, но для меня это ничего не меняло: в моем сознании засело, что он занял мое место. Но я ненавидел бы его еще сильнее, если бы он не вел себя со мной с дружелюбием, которое никогда ему не изменяло. Он отнял у меня даже это – возможность ненавидеть его всеми печенками.

Еще меня смущал его вечно хмурый вид. Я в его положении – имея в виду его отношения с Марой – прыгал бы от счастья, заражая им окружающих, и в душе у меня пел и танцевал бы карнавал, достойный Рио. Меня так и подмывало подойти к нему и сказать: «Ты имеешь право целовать и обнимать Мару, а может, даже, заниматься с ней любовью. Так почему же ты ходишь с такой постной рожей? Интересно посмотреть на тебя, когда ты идешь к зубному».

Я частично понял причину его печали в тот день, когда случайно оказался у него дома. Он пропустил в школе несколько дней, и классный руководитель попросил меня зайти к нему, отнести уроки. Я скрепя сердце согласился, злясь и досадуя на себя за излишнюю сговорчивость. Он жил не в Лувера, а в городке по соседству, в пятнадцати километрах дальше. Его отец работал там директором лицея, расположенного в каменном здании XVIII века; семья занимала служебную квартиру в его крыле – по моим представлениям, в ней могли разместиться еще как минимум две. Мать Лурса преподавала в том же лицее историю и географию. Он встретил меня внизу, бледный, закутанный в огромный шарф.

– Ты на мопеде?

– Ну да. Вот, держи. Здесь все задания.