Смерть на Невском проспекте - Дэвид Дикинсон

Прежде чем выслушать, что удалось узнать Пауэрскорту за минувший день, посол побаловал аудиторию изложением собственных взглядов на дипломатические проблемы, сопутствующие загадочному делу Родерика Мартина. Во-первых, необходимо держать в поле зрения ранимость и впечатлительность русских, а также трудности, с которыми они столкнулись в военных действиях против Японии, с одной стороны, и в противодействии деятельности революционеров-бомбистов, с другой. Разумеется, представителям Его Величества короля Великобритании необходимо сохранять собственное достоинство, ни в коей мере не подвергая сомнению право русских на проведение политического маневра. Кроме того, необходимо получить те неопровержимые факты, которых у нас настоятельно требуют в Лондоне. Всем известно, как легко возбудимо британское общество — к счастью, в настоящий момент оно пребывает в неведении по волнующему нас вопросу, поскольку предприняты строжайшие меры, чтобы ничего не просочилось в газеты, — и как трудно его потом успокоить. Предубеждение против русского медведя, столь сильное поколение назад, сейчас не так велико, но, с точки зрения сэра Джаспера, все может резко измениться. Следовательно, то, что нам требуется, это смелость, приправленная осторожностью, и самообладание в сочетании с уважением к российским властям.

Де Шассирон рьяно кивал, выражая живейшее согласие с соображениями, высказанными послом. Распознав иронию, Пауэрскорт подумал, что де Шассирон играет в очень опасную игру. И только потом, вспоминая эту сцену, он понял, что тот, зная посла как облупленного, резвился, будучи совершенно уверен в собственной безнаказанности: его милость ни при каких обстоятельствах не способен почувствовать иронию и неуважение по отношению к своей драгоценной персоне. С точки зрения Пауэрскорта, речения посла были вздором, облеченным в словесную шелуху, так чтобы угодить всем и никому и усидеть на заборе, глядя во все стороны сразу.

Отчет самого Пауэрскорта о посещении полицейского участка и моргов вызвал у слушателей мало интереса, хотя де Шассирон вскинул бровь и уронил свой монокль, услышав, с каким жаром отрицали в участке, что Мартина обнаружил кто-то из тамошних городовых. Однако же сообщение о том, что, по утверждению чиновника министерства внутренних дел, Мартин не раз бывал в Санкт-Петербурге в прежние годы, было встречено с удивлением. Сэр Джаспер, впрочем, от прямых высказываний уклонился, уступив это право — возможно, с тем чтобы понять, откуда, собственно, ветер дует, — первому секретарю посольства де Шассирону.

— Черт побери, да это динамит! — воскликнул тот, ввинтив в глазницу серебряный монокль и уставясь в свои заметки. — Если Мартин бывал здесь, значит, он не останавливался в посольстве — не думаю, что я видел его хоть раз прежде, — а я, спаси Господь мою душу, здесь с 1899 года от Рождества Христова, и мне ли не знать! Как вы думаете, Пауэрскорт, что он тут делал? Этот ваш приятель в министерстве, у него есть какие-нибудь соображения на этот счет?

— Представитель министерства ни о чем подобном не говорил, — осторожно сформулировал Пауэрскорт. — В начале следующей недели мы договорились встретиться снова, в расчете на то, что появятся новые данные. Если он не был готов рассказать нам все, что знает, в тот раз, то я сомневаюсь, что распахнет перед нами всю душу в следующий.

— Нам, Пауэрскорт, нам? — переспросил сэр Джаспер, поигрывая ножом для бумаги. — Вы говорите о себе во множественном числе, как царственная особа, или же вас сопровождал кто-то, нам неизвестный?

— Со мной, сэр Джаспер, был переводчик, молодой человек из безупречной семьи, безупречно владеющий обоими языками, по имени Михаил Шапоров. Его прислали из Форин-офиса.

— Ну, разумеется, — важно сказал посол, стараясь загладить тот факт, что ему докладывали об этом, а он запамятовал. — Продолжайте же, прошу вас!

— Могу лишь повторить те варианты, которые уже обсуждал сегодня с Шапоровым, когда мы вышли из министерства, сэр Джаспер, — сказал Пауэрскорт, гадая про себя, стал бы он сам таким же надутым, если б провел жизнь на дипломатической службе. — Мартин мог иметь здесь даму сердца или любовницу. Или внебрачных детей, которых он навещал. Или его могли шантажировать, и он приезжал, чтобы вносить деньги. Или он мог быть агентом охранки и приезжать за инструкциями. Или приезжать, просто чтобы отдохнуть. Возможно, ему нравился этот город. Он ведь очень красивый. Все мы знаем людей, которые непременно хотя бы раз в год стремятся в Рим, Венецию или Париж. Мартин мог иметь такое же пристрастие к Петербургу.

Де Шассирон сидел с таким видом, словно предвидел, что сейчас произойдет нечто сугубо драматическое, и его ожидания оправдались.

— Вы хотите сказать, Пауэрскорт, что обсуждали все эти возможности с молодым Шапоровым, включая и совершенно постыдное предположение, что Мартин мог состоять в русских агентах? — Мартин, пока был жив, мог не раз доставить послу сильную головную боль, однако теперь тот встал грудью за честное имя покойника. — На мой взгляд, это неосмотрительно с вашей стороны, в высшей степени неосмотрительно.

Пауэрскорт раздумывал, принять бой или не принимать. Пожалуй, лучше нет.

— Прошу прощения, если вы считаете, что я превысил свои полномочия, сэр Джаспер. Я полагал, что могу положиться на молодого человека, рекомендованного мне британским Министерством иностранных дел. На мой взгляд, он вполне благоразумен.

— Тем не менее, Пауэрскорт, я требую благоразумия от вас, настоятельно требую. Благоразумие — первейший долг всех служащих на дипломатической ниве. Надеюсь, вы будете держать меня в курсе своей деятельности и своих… — тут посол помедлил, словно неуверенный в точности подвернувшегося ему слова, — своих умозаключений. Жду вас ежедневно, примерно в это же время. — Посол поднялся с места и направился к дверям. — Благодарю вас, джентльмены, прощайте.

Перед Крещением, как всегда перед большими праздниками, в Зимнем дворце устроили генеральную уборку. За несколько дней до срока целая армия уборщиц заняла свои боевые посты, экипированная высокими лестницами и обычным ассортиментом ведер, тряпок, швабр, щеток и перьевых метелок с длинными ручками для обметания пыли с хрупких предметов. С особенным тщанием наводился лоск на самую красивую лестницу этого самого красивого в мире дворца, Иорданскую.

На мраморные ее пролеты с двух сторон падает серый январский свет, сверху вниз неусыпно, отражаясь в зеркалах, ее оглядывают кариатиды и атланты, не спускают с нее глаз парящие под потолком боги Олимпа, изображенные на нарядной фреске. Десять монолитных колонн из серого гранита возвышаются над балюстрадой второго этажа, оттеняя белизну мрамора, щедро изукрашенного резьбой и позолотой. В мирные дни, когда не началась еще японская война и не была столь остра угроза покушений, весь свет Петербурга, приезжая во дворец на празднества, поднимался по Иорданской лестнице в бальные залы второго этажа.

В этом году во дворце было немного гостей, но все-таки торжественная лестница пригодилась, и труды армии уборщиков хоть и остались не оценены — такие вещи господа принимают как само собой разумеющееся, — но даром не пропали. Лестница недаром зовется Иорданской. Как заведено, ежегодно шестого января процессия во главе с императором — представители царствующего дома, церковнослужители, высшие сановники государства — спустилась по нарядным лестничным маршам, вышла на Дворцовую набережную и по ковровым дорожкам вступила на скованную льдом реку, чтобы по традиции, в память крещения Христа в водах иорданских, освятить воды Невы. Как всегда, на льду был сооружен временный павильон — как раз напротив северного входа во дворец. Митрополит Санкт-Петербургский Антоний окунул золотой крест в прорубь-«иордань», потом туда опустили чашу, набрали речной воды и с поклоном подали императору. Он пригубил и вернул чашу священнослужителю. Прозвучали молитвы за здоровье царя и царствующего дома — и очень не напрасно, будут язвить потом циники, учитывая гигиеническое состояние невской воды.