Левиафан - Пол Остер

— Обещаю, — сказал он, стиснув мою ладонь. И еще раз повторил: — Обещаю.

* * *

После этого ланча я уже не знал, кому верить. У Фанни была своя история, у Сакса своя, и, принимая одну, я должен был отвергнуть другую. Третьего не дано. Как эти две правды, две самоценные реальности ни поворачивай, совместить их все равно не удастся. Почему же они обе представлялись мне в равной степени убедительными? Как получилось, что, все глубже погружаясь в трясину смятения и тоски, я месяц за месяцем не мог сделать между ними выбор? Думаю, дело было не столько в моей поделенной поровну лояльности (хотя отчасти и в этом), сколько во внутренней убежденности, что они оба говорили правду. Каждый — как он ее видел. Никто сознательно меня не обманывал, никто преднамеренно не лгал. Просто нет в природе такой веши, как универсальная правда. Тот случай, когда некого винить и некого защищать, остается одно — сострадать обоим. Если я и был разочарован, то не в них конкретно, а вообще в человеческой природе. Даже сильные — слабы, даже смелые — малодушны, даже мудрые — невежественны.

Я больше не мог отталкивать от себя Сакса. Он был со мной так откровенен, так искренне желал продолжения нашей дружбы, что повернуться к нему спиной было бы чересчур. Но он ошибался, утверждая, будто между нами ничего не изменится. Все изменилось. Из наших отношений ушла невинность. Благодаря Фанни мы вторглись в личную жизнь друг друга и оставили там зарубки. То, что раньше было простым и ясным, стало сложным и мутным. Мало-помалу мы с Саксом приноравливались к новой ситуации. Другое дело — Фанни. С ним я встречался на нейтральной территории, а от нее держался подальше, и, если он звал меня к себе, я под разными предлогами отказывался. Хоть я и примирился с тем, что она осталась с Беном, видеть их вместе под одной крышей было выше моих сил. Мне кажется, она понимала мое состояние и, продолжая передавать через Сакса самые нежные слова, ни на чем не настаивала. В ноябре, через шесть-семь месяцев после нашей последней встречи, она мне позвонила и от имени матери Бена пригласила в Коннектикут на День благодарения. За прошедшие полгода я окончательно сумел убедить себя в том, что у нас с Фанни нет будущего, что, даже если бы она ушла от Бена ко мне, все равно из этой затеи не вышло бы ничего путного. Конечно, такое умозаключение не имело под собой никаких оснований, но оно помогло мне сохранить рассудок, и когда я услышал в трубке слова Фанни, то подумал: «Вот случай испытать себя». Мы с Дэвидом отправились в Коннектикут, и я провел целый день в обществе Фанни. Это был не самый счастливый день в моей жизни, старые раны покровоточили. Но ничего, жив курилка!

Впрочем, в одиночку я бы с этим вряд ли справился. Очень кстати вернулась в Нью-Йорк Мария, и я со всем пылом снова предался нашим веселым утехам. Не она одна врачевала мое разбитое сердце. Были еще танцовщица Дон, и писательница Лора, и студентка медицинского факультета Дороти. Каждая из них, пусть ненадолго, занимала в нем свое особое место. Анализируя собственное поведение, я пришел к выводу, что брак — это не для меня и семейное гнездышко, которое я хотел свить вместе с Фанни, было пустой мечтой. Моногамия — не мой путь, убеждал я себя. Меня притягивает таинство первых встреч, пьянит ритуал соблазнения, возбуждают новые тела, — какое уж там постоянство! С помощью этой логики я создал отличную дымовую завесу между сердцем и головой, или, правильнее, между головой и пахом. Я сам не знал, что делаю. Можно сказать, пошел вразнос. Я трахался, как другие пьют: чтобы заглушить тоску, отупеть, забыться. Я превратился в хомо эректус, такой языческий фаллос, одержимый единственным желанием. Я встречался сразу с несколькими девушками, жонглировал ими, как булавами в цирке, перепрыгивал из постели в постель что твой кузнечик. Это был вихрь, и он меня спасал — до поры до времени. Всякому безумию рано или поздно приходит конец.

Спасался я не только сексом, но и работой. Гуляя направо и налево, я успевал писать, не сбавляя оборотов, и моя книга близилась к завершению. Письменный стол был моим прибежищем, и, пока я сидел за ним в поисках очередного слова, я оставался неуязвим — для всех, включая самого себя. То был настоящий пожар вдохновения, впервые за многие годы. Я не знал, хороша книга или плоха, да это было и неважно. Я перестал задаваться подобными вопросами. Я сказал себе: просто делай дело, как умеешь, а остальное приложится. Я не столько поверил в себя, сколько почувствовал полное безразличие. Работа и я слились воедино, я воспринимал ее как часть себя, которую не отнять. Это было такого рода откровение или просветление, когда от былых страхов не остается и следа. Как бы дальше у меня ни сложилось, мне было ради чего жить.

В середине апреля, через два месяца после нашего с Саксом объяснения в ресторане, я поставил точку в романе под названием «Луна». Я сдержал слово и послал ему рукопись. Спустя четыре дня раздался звонок. Крича в трубку, Сакс осыпал меня такими комплиментами, что я краснел, как девушка. Такого я не ожидал. Меня это так окрылило, что последовавшие вскоре разочарования (рукопись отвергало одно нью-йоркское издательство за другим) не смогли выбить меня из седла и помешать новой работе. Мнение Сакса перевешивало невезуху. Не обращай внимания, уверял он меня всякий раз, ты пробьешь эту стену, — и вопреки очевидному я верил и продолжал писать. Так что когда «Луну» наконец приняли к публикации (после семи месяцев бесплодных ожиданий и шестнадцати отказов), мой новый роман был, что называется, уже на мази. Случилось это в конце ноября, буквально за пару дней до звонка Фанни, пригласившей меня в Коннектикут на День благодарения. Еще и поэтому я так легко согласился. Удача с рукописью сделала меня неуязвимым, так что лучшего момента для встречи с Фанни нельзя было и придумать.

Ну а затем я встретил Айрис, и безумию этих двух лет неожиданно пришел конец. Встреча состоялась 23 февраля 1981 года — через год после моего разрыва с Фанни, через шесть лет моего знакомства с Саксом. Произошла она, как ни странно, благодаря Марии Тернер, но не по ее желанию, а волею обстоятельств: просто в тот день открылась ее выставка в галерее на Вустер-стрит. Так что я благодарен Марии — не как женщине из плоти и крови, а как воплощению всего случайного, как богине непредсказуемости.

Наш роман продолжал оставаться тайной, и, не будучи ее кавалером, я пришел на вернисаж как простой смертный, чмокнул Марию в щечку и, отойдя в сторонку с дешевым белым вином в пластиковом стаканчике, стал высматривать в толпе знакомые лица. Таковых не нашлось. Мария незаметно подмигнула мне издалека, в ответ я послал ей ободряющую улыбку и, помня об уговоре, тем наше общение и ограничил. Вскоре кто-то похлопал меня сзади по плечу. Обернувшись, я увидел Джонстона (мы были шапочно знакомы и давно не виделись) и молодую женщину, которой он меня представил. Я принял ее за модель — многие и сегодня, видя ее впервые, повторяют мою ошибку. Ослепительная блондинка, высокая, стройная, с точеным скандинавским лицом и такими лучистыми голубыми глазами, каких больше не сыскать между раем и адом. Мог ли я предположить, что передо мной аспирантка Колумбийского университета? Что она прочитала больше книг, чем я, и пишет серьезную диссертацию о Диккенсе?

Решив, что их связывают близкие отношения, я вежливо пожал Айрис руку и постарался на нее не пялиться. Когда я последний раз видел Джонстона, он был женат. Наверно, развелся, подумал я, и завел подружку. На самом деле они были едва знакомы. Через три минуты Джонстон отошел поговорить с кем-то и оставил нас вдвоем. Только тут я начал догадываться, что они никакая не пара. Ни с того ни с сего я вытащил бумажник и стал показывать Айрис фотографии сына, расхваливая его так, словно речь шла об известной персоне. Если послушать Айрис, то она меня полюбила именно в эти минуты и решила про себя, что выйдет за меня замуж. Мне понадобилось на несколько часов больше. После выставки мы плавно перекочевали в ресторан, потом в бар. Оттуда мы вышли часу в двенадцатом. Я остановил для нее такси, но, прежде чем я успел распахнуть дверцу, мы уже целовались взасос, как подростки, только что открывшие это волшебное искусство. Такой безумной, необузданной страсти я от себя не ожидал. Такси уехало, а мы еще долго стояли посреди улицы, слившись воедино. Наутро я уже мог смело сказать: Айрис была тем самым ниспосланным мне чудом, моей счастливой пристанью. Мы обрели друг друга сразу и навсегда, и с этой минуты для меня началась новая жизнь.