Его звали Бой - Кристина де Ривуар

А здесь убили по-настоящему, я сказала об этом наезднику, это было первое, что я сказала ему сегодня утром. Здравствуйте, вчера вечером около Нары убили человека, вы знали об этом? Он не ответил, кивнул. Да, он в курсе, он сожалеет — может быть, и сожалеет, я не знаю, но я не стану говорить ни о чем другом, мы седлаем лошадей, по солнцу сейчас пять часов, я думаю о человеке, которого убили. Он два года был узником в лагере Рокас, вы знали об этом?

— Да, это печально, какую лошадь мне взять?

— Он был узником два года. Свару, можете взять Свару, о, послушайте, ему было до смерти тоскливо, это понятно, двадцать четыре года парню, он из Алжира.

Свара в хорошем настроении, она отпрыгивает в сторону, словно делает реверанс, перед граблями, забытыми на пустыре, он удерживает ее. Тихо, Свара, тихо. Это «тихо» относится к Сваре или ко мне? Алжирец два года в Рокасе. Наверное, он тосковал по пальмам, и это была словно незаживающая рана в душе. А если меня запереть на два года, что мне будет сниться — магнолии или сосны? И те, и другие, и магнолии, и сосны, и я буду думать о них до боли. Мы едем к лесу, свет в этот час — словно блестящая мучнистая взвесь, он движется меж деревьями, оседает на вересковых зарослях, папоротниках, дороге с двойной колеей, на которой отпечатываются полумесяцы конских подков. Наверное, чаще мне будут сниться сосны. Когда я была маленькой, в саду Нары росли три пальмы, Ева Хрум-Хрум велела их выкорчевать. Три пальмы и пять магнолий. Мне будут сниться магнолии.

— На нем была феска, знаете, что это такое? Она красная. Я, должно быть, видела его в Рокасе, я хожу туда по воскресеньям, навещаю одного негра с Берега Слоновой Кости. Каждое воскресенье. Мой негр уже как будто смирился. А алжирец не смирился, вам это кажется странным? У меня есть кузен, так он говорит: колючая проволока — какая тупость. Вы понимаете? Вы знаете, что значит слово «тупость»?

Свара снова приседает, на сей раз потянувшись за сосновой шишкой, которая воткнулась в землю торчком и похожа на игрушку. Я думаю о феске, которую алжирец не снял при побеге, о красном пятне в зеленом лесу. Пальмы. Однажды на Вербное воскресенье мы с Жаном играли во Вход в Иерусалим. Разбросали пальмовые ветви на большой аллее в Наре, вместо осла у Жана был велосипед. Сидя боком на седле, он медленно крутил педаль одной ногой, в ночной сорочке, украденной у матери (ее брачной сорочке: из тонкого батиста, с завышенной талией, как туника у ангелов, с широкими китайскими рукавами), на голове у него был парик из травы, которую мы выловили из ручья. Он был похож не столько на иерусалимского триумфатора, сколько на морское божество, в моих глазах он был великолепен, я изображала толпу, бегала кругом, махала пальмовыми ветвями, кричала «осанна!».

— Хотите посмотреть, где его убили?

Ураган, в свою очередь, начинает резвиться: взбрыкивает три раза подряд, я не осаживаю его, повторяю: хотите? Хотите? Тогда он, успокаивая разошедшуюся Свару, отвечает вопросом на вопрос:

— А вы, Нина, хотите?

А если мне убить его сейчас? Убить, чтобы отомстить за алжирца? Это будет несложно, у Свары сегодня утром кровь бурлит, я отпущу поводья Урагану, ему только того и надо, Свара помчится за ним, обгонит, и у них начнется: кто быстрей. Совсем недалеко отсюда есть просека, похожая на поле битвы, там только что вырубили участок леса, дровосеки ушли, но пильщики надолго обосновались в пустыне, усеянной корневищами, поваленными стволами, клочьями коры цвета какао, они распиливают деревья на бревна, потом на доски. Лошади иногда пугаются пилы, испугаются и сегодня, клянусь, уж я устрою, чтобы они испугались, помчусь галопом через коряги в тот конец засеки, пихну Урагана на Свару — толкотня, драка, мы полетим на кучи досок, сложенных стеной, на военном языке это называется «пойти на приступ». В метре от цели я резко поверну вправо, Свара остановится как вкопанная перед деревянной стеной, а он… он вылетит из седла, пронесется по воздуху свечкой, закрутит «солнышко», а заодно и луну со всеми звездами, я увижу, как промелькнут его сапоги и фуражка. Красные пятна, другие красные пятна, удар головы о дерево — я уже слышу этот звук.

— Кто убил? Вы знаете?

— Я полагаю, какой-нибудь солдат из лагеря, охранник.

— Вы его не знаете?

— Я не работаю в лагере.

— Его нашли собаки, хотелось бы мне знать, что у них в голове. Собаки, которых натаскивают для погони за человеком.

Мой тонкий голос в лесу. Жалкий, смешной. Какая-то птица передразнивает меня, отвечает мне в тон — что это за птица? Сойка, я уверена, сойка стрекочет, о, Жан, оставь меня в покое. Впервые в жизни мать его побила. Кто тебе разрешил взять мою ночную сорочку, маленький воришка? Она, наверное, не надевала ее с брачной ночи, ткань местами слегка пожелтела. Кто тебе разрешил? Кто? Он вырывался, отбивался пальмовыми ветками, с травы на голове стекала вода. Она дергала за рубашку и в конце концов порвала китайские рукава, кажется, она плакала, но в тот день, когда на лужайку Нары упали пальмы — одна, две, три — Боже, как же она радовалась, пиная их ногами! Дрянь, дрянь. И поскольку на сей раз я безмолвно наблюдала избиение, накинулась на меня: «Жалко тебе их, да, жалко эти помойные веники?» Если б она могла, то убила бы и магнолии. А еще араукарию, она говорит, что это дерево-кошмар.

— Нина, не хотите поехать в Сен-Сальен?

— Зачем это?

— К морю, с лошадьми. Море, пляж — не хотите?

— Он из Пиньон-Блана сбежал.

— А…

— Что «а»?

— Ничего, Нина.

Он сильно действует мне на нервы своей манией твердить мое имя, вот теперь еще море, пляж, Сен-Сальен — с ним? Я убью его, кони танцуют на дорожке, усыпанной хвоей. Я говорю, мой голос уже не тонок. Алжирец сбежал из Пиньон-Блана, их заставляли рыть противопожарные рвы, их было восемь человек с лопатами на плечах и два солдата-надсмотрщика, они возвращались в лагерь. Мне это рассказали фермеры из Пиньон-Блана, фермерша (ее зовут Серафина) попросила у солдат позволения дать пленным хлеба (они в Пиньон-Блане сами пекут хлеб), солдаты согласились. Чтобы их отблагодарить, Серафина угостила их вином из собственного виноградника, они не отказались. Большой двор в Пиньон-Блане, овечий загон, двенадцать подклетей под дубами и кукурузное поле, листья как ленты. Серафина открыла настежь кухонную дверь, но еще не успела снять черную соломенную шляпу и развязать фартук на черном же платье, она перекрестила буханку хлеба, прижала ее к животу, режет большие ломти, раздает их восьми мужчинам, выстроившимся перед порогом ее дома, и наливает вино в два бокала, оплетенных и толстостенных, в них вино принимает вишневый оттенок. Солдаты вежливо говорят «спасибо», пьют, вишневое вино щиплет язык, это приятно, пленные жуют хлеб, это вкусно, Серафина сложила руки на животе, кукурузные ленты дрожат на ветру, война удаляется. И тут у молодого человека в феске закружилась голова, он отступил на два шага назад. В его голове крутятся пальмы. Он отступает еще на шаг, солдаты ни о чем не догадываются, они пьют, слегка запрокинув голову, возможно, им тоже снятся деревья, лето, легкие вещи. Серафина чуть не окоченела от страха там, на пороге своего дома, она предложила солдатам еще по бокалу вина, те снова согласились, им было хорошо, вольготно, они и не подумали обернуться, и когда в конце концов поправили на плече ремень винтовки, между ними двумя стояло только семь человек, все еще жевавших хлеб. Семь человек, но восемь лопат. Тогда война снова вернулась в Пиньон-Блан, солдаты обыскали дом, овчарню, двенадцать подклетей, даже перерыли сено в амбаре, тыча в него штыками. Они искали повсюду, оттолкнули Серафину, разбили бутылку с вином и бокалы, заперли семерых пленных в пекарне, пока не подойдет подкрепление. Мы выехали на просеку, похожую на ободранную поляну. Пильщики еще не пришли.