Его звали Бой - Кристина де Ривуар

— Два дня он был здесь, в лесу, мы могли бы его увидеть, что бы вы тогда сказали?

— Мы не видели его, Нина, перейдем на рысь?

— Что бы вы тогда сделали?

— Свара хочет сменить аллюр.

Отлично, он сам этого хотел, о, уж я устрою так, чтобы напугать лошадей без помощи пильщиков, на корневищах глубокие раны, ковер из коры уже не цвета какао, а красно-коричневый, цвета запекшейся крови. Два дня алжирец жил как человек, без колючей проволоки, без охранников. Может быть, он лег на спину, краснея своей феской сквозь папоротники, смотрел на небо и на верхушки деревьев, искаженные, преображенные обжигающим полуденным воздухом. Может, ему показалось, что это пальмы колышутся там, наверху, а ночью он разглядел и другие, вдоль созвездия Ориона, Жан говорил, что звездам не привыкать, в них каждый видит то, что хочет. Тетя Ева и меня тогда побила, в то Вербное воскресенье, я хотела защитить Жана, ударила ее по заду и поцарапала, я снова вижу на ее белой-пребелой руке след своих ногтей, она обозвала меня зверенышем. Вечером, за столом, я не могла отвести глаз от ее руки, я гордилась своей отметиной. Алжирец оцарапался об утесник, тот местами такой высокий и густой. Когда он услышал собак, то бросился на землю и пополз, их выпустили на него на второй день, в первый день обыскивали сараи и фермы, никому и в голову не приходило, что он предпочтет защиту деревьев помощи людей. Два дня он считал себя спасенным, свободным, а потом вдруг в воздухе его свободы раздался собачий лай. Пока он считал пальмы на верхушках сосен, лай приблизился, возможно, он молился, распростершись под папоротником, в зарослях вереска. Весь исцарапанный, он молился, обратившись к Мекке, этот алжирец в феске, возможно, он проходил здесь, играл в прятки с собаками, хоронясь за кустами вереска и рядами досок, и все молился. Господи, Господи, умоляю тебя, только не собаки! Где был Господь в тот момент? Где был Бог, когда лай перешел в нетерпеливый вой, а потом в радостную песнь охотничьей собаки, напавшей на след?

— Вперед?

Свара ответила вместо наездника. Резкий поворот в сторону, он чуть натянул поводья, но не сильно, однако сигнал был дан, я пришпориваю Урагана, который только этого и ждет, и покидаю песчаную дорожку, забирая влево. Как и было предусмотрено, лошади сталкиваются боками, начинается скачка, словно на джигитовке, алжирцу бы это понравилось, мы мчимся через поляну цвета запекшейся крови, стена в самой ее глубине, рядом с большой кучей шафрановых опилок. Вперед, через изрубленные деревья, через культи сучков. Брызги коры из-под копыт, наверное, это и есть война, когда что-то брызжет, на всех картинках про войну в альбомах с веранды брызжет грязь. У Венсана Бушара глаза цвета грязи, он похож на полицейскую собаку, алжирец слышал, как все громче отдается у него в голове собачья песнь, он молился. Мне тогда это понравилось — вцепиться ногтями в белую руку тетки, расцарапать ее, чтобы осталась отметина. От взглядов собак на алжирце оставались грязные пятна, он зарылся лицом в утесник и продолжал молиться. Мне двадцать четыре года, мне еще хочется увидеть пальмы. Хрум-Хрум сказала мне тогда: сожгут эти твои помойные веники, славный будет костер, придешь посмотреть? У нас настоящие скачки с препятствиями, Свара весела, я догадываюсь об этом по ее профилю, кусочки коры прицепились к гриве, стена приближается, собаки приближались, их заунывный вой, улюлюканье. А ему в лоб вонзились шипы. Где был Бог? Серафина мне сказала: они нашли его в пятнадцати километрах от нас. Когда война закончится, я буду участвовать в скачках с препятствиями, я буду как мама, выиграю все призы, возможно, алжирец выигрывал все призы на джигитовках, когда собаки нашли его, он перестал молиться, он защищался, у него была палка в руках, он бил собак по мордам. Мощный удар, изо всех сил, промеж глаз цвета грязи. Собака упала замертво. Теперь другая. Еще удар, чтобы расплющить песнь смерти, и язык, и смеющуюся морду. Но он не смог убить вторую собаку, и это его погубило, когда солдаты услышали вой, то прибежали и стали целиться в феску. Лес впереди него и над головой взорвался, поднялся ветер, перед глазами запорхали пальмовые ветви. Наверное, это и есть Бог: ветер, поднимающийся в последний момент. Нет, Ураган, ты не повернешь направо, не сейчас, подожди, еще десять прыжков. А ты, Свара, застынешь перед стеной и выкинешь его из седла. И над ним тоже лес взорвется, он услышит ветер, услышит Бога. Теперь направо, Ураган, направо, направо, я позволяю тебе, жми, Тыква, поворачивай, выходи снова на песчаную дорожку, которая ведет в Пиньон-Блан. Позади нас красная поляна. Через тридцать секунд я услышу галоп Свары, свободной, избавившейся от наездника, довольной, я обернусь через тридцать секунд.

Лалли вышла замуж вскоре после помолвки, в августе 1938 года, в Лерезосе. Мадам Фадиллон, ее слепая хозяйка, лично известила об этом в одно прекрасное утро тетю Еву по телефону. Алло, мадам Бранлонг, я выдаю Лалли замуж и устраиваю ей пышную свадьбу. Она этого не заслужила, разве? После всех тех вкусных блюд, которые она мне готовила? И потом, мадам Бранлонг, что мне за дело, если она выходит за еврея? У него столько же пальцев на ногах, сколько у француза, а еще, знаете, он играет на скрипке, вам не нравится скрипка, мадам Бранлонг? Нравится? Так вы придете на… Ева швырнула наземь телефонный аппарат (полированную сосновую коробку с ручкой) и обозвала мадам Фадиллон чертовой сводней. Когда в Нару прибыли приглашения на свадьбу, она разорвала их и бросила на кухонный стол, у всех на глазах. Какая наглость, присылать приглашения на смертный грех! Жан был на каникулах, только что перешел в старший класс. Слегка дрожащей рукой он собрал клочки бумаги, сложил их, как было, и сказал, не глядя на мать:

— Она сестра моего отца. Я пойду.

— Нет, ты не пойдешь!

— Пойду.

— Я пойду с тобой, Жан! — сказала я.

Ева уже готовилась обрушить на меня классические оскорбления, но тут в кухню вошел папа.

— Я пойду с ними, — сказал он.

— Спасибо, — ответил Жан.

Я никогда не умела праздновать победу втихомолку, а всего меньше в том возрасте, в четырнадцать лет. Я приплясывала перед Евой, которая с радостью бы меня задушила, перед Горищёк, не решившейся принять чью-либо сторону. Я согласилась пойти с папой к мадам Ружер, чтобы заказать мне платье, мы выбрали голубое в горошек, с юбкой в складку, в надежде, что складки и горошек будут меня полнить, а Жан посоветовал мне распустить волосы, я пообещала рассыпать их по плечам, а вместо шляпы у меня будет лента из той же ткани, что и платье. Папе я показалась восхитительной, а Жану — очень даже ничего. Как весело было ехать двенадцать километров на машине из Нары в Лерезос в то августовское утро! Жан насвистывал псалмы, я приглаживала ладонью свою юбку в горошек, у Лалли свадьба, я буду смеяться и пить, и Жан не покинет меня, и пить, и смеяться, и немного плакать от волнения, потому что жених Лалли — еврей, и поэтому мессы не будет, только благословение. Мадам Фадиллон отчитала кюре Лерезоса, и тот согласился, чтобы девочки-певчие украсили цветами часовню Пресвятой Девы, справа, где хор, там и состоится бракосочетание (а не в ризнице, как принято для браков между правоверными и неверными). Алтарь исчез под белой кипенью: аронник, маргаритки, астры, алтеи с венчиками, похожими на бабочек, амариллисы, пахнущие малиной. В колокола не звонили, однако весь поселок собрался на церковном крыльце: местные парни, ухаживавшие за Лалли; ее подруги по пансиону; фермеры мадам Фадиллон и поселковые кумушки, которым было любопытно посмотреть, какой из себя этот знаменитый жених: белявый, чернявый или еще какой.