Шырь - Олег Зоберн

Полгода назад я корпел над повестью Чарской «Записки сиротки». Лучше бы Лидия Алексеевна написала эту вещь не о бедной девочке, а о нашей планете, было бы правильнее, ведь Земля — главная сирота, все вокруг нее в Солнечной системе — неорганическая химия. И ни одной бактерии.

Вечер. Я закончил править. Ужинаем с мамой. Она рассказывает о садике, о детях, за которыми позже всех приходят родители.

Звонит работодатель, говорит, что заедет ко мне позже, после одиннадцати, привезет деньги и еще два романа Чарской.

Около полуночи — опять звонок, работодатель возле дома. Записываю отредактированный роман на диск и спускаюсь на улицу.

Машина у подъезда. Сажусь в нее. Тепло. В «Мицубиси» хорошая звукоизоляция, двигателя не слышно. Только тихо гудит отопитель.

Обмениваемся с работодателем дисками. Он отсчитывает мелкие купюры, по сотне. Сую пачку в задний карман джинсов.

Работодатель смотрит на меня, довольный. Он ездит на солидной машине, а одет неряшливо, взъерошенный какой-то и все время ерничает. И сейчас спрашивает:

— Не надоело редактировать? — И ухмыляется.

Я отвечаю, что нет, что наоборот — чувствую прилив творческих сил. И спрашиваю, в свою очередь:

— Как думаешь, на том свете Чарской нормально?

— Мы с тобой литературные работники, — он тронул ручку у руля, и щетки смахнули со стекла снежинки, — поэтому вооружены не только голым оптимизмом… Я тебе сейчас отвечу однозначно, а меня потом на том свете, как говорят иудеи, накажут за некошерную конкретику.

И работодатель глядит лукаво. Наверно, он не торопится и хочет еще со мной побеседовать.

Я говорю:

— Если углубиться в психоз Чарской, не обращая внимания на форму, то кажется, что она космическая писательница, жрица хаоса и вспышек. Звезды у нее на небе — золотые, у ее героев из глаз брызжет неземной свет. И ничего, что язык убог, я работаю над этим.

— Да, править ты умеешь. Ладно, поеду, дома волнуются, — отвечает работодатель, улыбаясь, и протягивает мне руку. Жму ее и вылезаю из машины.

«Мицубиси» выезжает из двора через арку. Строго светятся ее круглые задние габариты — красные, похожие на два сопла маленького шаттла с православным издателем на борту.

Надо половину денег отдать маме. А сейчас куплю чего-нибудь в маркете. Тигровых креветок, например. Дорогой рыбы. Сыру с голубой плесенью. Вина. Нет, алкоголь не надо. Лучше возьму пару банок энергетического напитка. И маме — нормальных сладостей вместо унылых конфет «Василек».

Но в маркет идти лень, он в соседнем квартале.

Я просто стою у подъезда. Тихо и холодно. Никого нет.

Здание тепловой подстанции посреди двора — построено не в виде голого куба, как обычно, а со сводчатыми нишами в стенах, и от этого напоминает древнерусский храм, только без башни и купола посередине.

Очки остались дома, и тепловая подстанция будто бы расплывчато нарисована передо мной акварелью. Вообще, мне сейчас без очков хорошо — легко и неустойчиво, словно я с похмелья выпил крепкого кофе.

Мимо идет серый котенок, идет куда-то вбок, во тьму помойки.

Подзываю его, беру на руки. Он урчит. Мне кажется, что вокруг, во всем районе, нет больше живых существ, кроме котенка. Я хочу что-то исследовать, что-то изменить и говорю ему:

— Не погибнешь ты вместе с телом, не бойся.

Пытаясь вообразить загробную жизнь Лидии Чарской, я смотрю на светящиеся окна высотного дома напротив и глажу котенка.

Настоящие сны я вижу, когда бодрствую в одиночестве: иногда оказываюсь на перекрестье своих миров и с восторгом слежу за образами авторов, а дежурные ночные сновидения — это просто сервисная работа мозга, просто работа…

Герберт Савариус, из интервью для журнала New Yorker

Миновали Лапотково. Отец Николай ведет машину уверенно. Вчера мы купили ее в Москве. Серебристая «Тойота», трехлетка — считай, новая. Вдвоем перегоняем на приход, под Курск. Выехали поздно ночью, так удобнее: из города вырвались без пробок, и шоссе почти пустое. А главное — нет фур, потому как после Серпухова дорога сужается, и днем, если догоняешь грузовик, приходится подолгу ехать за ним, пока не освободится встречная полоса. Если фура идет медленно, можно обойти ее и справа, по обочине: машину трясет, клубится пыль. Отец Николай называет такие обгоны «старорусскими» и «церковнославянскими», шутит.

По-прежнему темно, но уже утро, слева над лесом небо стало бледнеть сквозь тонкие сизые облака.

Отец Николай приходится мне дядей по матери. Он еще молодой священник, только полтора года назад принял сан, но уже сориентировался, как успешно вести приходское хозяйство. Сейчас он благодарен мне: я помог выбрать хорошую машину.

Музыкальные диски, что были с собой, мы прослушали еще по дороге в Москву; столичные частоты в FM-диапазоне уже не ловятся, и мы внимаем орловской радиостанции, передают новости, голос диктора то плохо слышен, то вовсе заглушается шумами.

— Ты рассказывай что-нибудь, а то я усну, — говорит он.

— Ладно, — отвечаю я, — давай обсудим проблему экуменизма на периферии. Или вот, слышишь, передают: к Тайваню движется очередной тайфун.

— Так ведь проблемы такой нет. — Отец Николай снизил скорость перед поворотом. — Мне вот, например, все равно, что живут где-то там на краю земли экуменисты…

Вдруг впереди возникает темная фигура — то ли в плаще, то ли в черной шинели, — бежит, в свете фар мелькнуло бледное лицо.

Отец Николай резко затормозил, но не стал менять курса, чтобы машину не занесло. Человек мелькнул слева и пропал.

— Откуда он взялся?! — нервничает отец Николай. — Кто это, интересно?..

Мелькают знаки, указатели населенных пунктов, белым по синему — названия речек и озер.

В городке Плавске мы решили остановиться — попить чаю, передохнуть. Но дотуда еще километров пятьдесят.

Рассвело, едем быстрее.

На шоссе начались горки: дорога метров сто пятьдесят круто спускается в овраг, там резко поднимается, и в самом начале подъема нас вдавливает в сиденья; отец Николай на таких виражах поддает газу, и мы проходим их, как он говорит, «по-гагарински» — весело и с перегрузками.

Въезжаем в Плавск. Сейчас наконец разомнемся.

Сворачиваем к придорожному кафе. Рядом стоянка фур.

Отец Николай одет в гражданское — майка, джинсы, и только по бороде можно предположить, что он причастен к религии.

Он нарочно поехал без облачения, чтобы не искушаться: когда отец Николай в рясе и с крестом, дорожные инспекторы, бывает, не штрафуют его при нарушениях.

На грунтовой площадке в ряд стоят фуры. Дальнобойщики еще спят.