Шырь - Олег Зоберн

Но до сего дня Троцкий даже и не думал возвращаться.

Керосинка в палатке погасла. Владимира Ильича терзал кошмар: снилось, что кризис оппортунизма приснился и нет никакого кризиса, а Думу наводняют черносотенные мужики в косоворотках и с топорами. Большевики бегут. Владимир Ильич всходит на трибуну, начинает говорить, а мужики бросаются на него. Владимир Ильич просит внимания.

Мужики гогочут, но останавливаются.

«Товарищи!» — взывает Ленин. «Тамбовский волк тебе товарищ», — ревут мужики. Владимир Ильич продолжает: «С пролетариатом за революцию или с либералами за переговоры со Столыпиным — выбирайте!» — «Нам выбирать нечево, — отвечают мужики. — Ты своими кантами-гегелями мозги не засирай, всех их в одно поселение надо. А Столыпина не тронь».

Владимира Ильича стащили с трибуны, связали. Вытолкали из Думы и куда-то повели. Граждане останавливались, смотрели на процессию.

«Гегемония революционного пролетариата стала фактом», — убеждал он прохожих.

Когда подошли к Обводному каналу, Владимира Ильича раскачали и бросили в канал. За мгновение до пробуждения он успел заметить, что по набережной в клубах голубого дыма едет броневичок, на котором стоит Троцкий в золотых очках и на ходу дает речь.

Проснулся. В палатке холодно. Светает.

«Непорядок, плутаю вторые сутки… Заспался тут…» — подумал Ленин и вздрогнул. Снаружи слышалась возня. Владимир Ильич нащупал кольт, взвел курок.

Подполз к выходу, выглянул наружу. Короб перевернут. В рассыпанных вещах роется лось. Владимир Ильич заорал и бросился на него, хотел попасть рукоятью револьвера по волосатой морде, но споткнулся. Лось побежал. Ленин выстрелил, но — снова мимо.

Он поставил короб на полозья, собрал разбросанные вещи.

Книги и документы лось не тронул, но изжевал несколько буханок хлеба, завернутых в мешковину, и разбил копытом бутылку спирта на клюкве, что дала с собой жена.

Владимир Ильич немного успокоился, сварил на горелке кофе, подогрел шницель. Солнечное утро не радовало. «Вдруг я в море вышел? Через пролив. Это что же такое… — думал он, глядя из-под полога палатки в морозную даль. — Что лося за мной влечет?.. У подлеца инстинкты должны работать… Видать, дурной. Болен, наверно. Вот ведь как. Со зверем вместе… В револьвере один патрон остался… Надо другим путем идти. Строго на запад. Куда-нибудь да выберусь…»

Еще в гимназии он писал стихи. Никому, правда, не показывал. И, по привычке делая зарядку, он срифмовал вслух:

Мне на го́ре —

недострелен дикий лось;

в зимнем море

заблудиться довелось.

Приседая и разводя руки в стороны, придумал еще:

Изжевал мои хлеба,

перевернута арба…

Двое суток я на льду

в девятьсот седьмом году.

Он разобрал палатку, уложил в короб. Достал компас. Стрелка на этот раз не дрожала — синий и красный концы уверенно уперлись в полюса.

Пошел на запад.

Быстро стал зябнуть, но привал делать было рано — вдруг до Финляндии рукой подать? Час-другой шел вдохновенно, даже насвистывал немецкие марши, а берега не было. Стало казаться, что его вообще нет, как и кризиса оппортунизма, что все это — наказание, что идти вот так придется вечно, как в неком чистилище, — тянуть тяжелый короб, вязнуть в снегу, насвистывать марши.

От сверкания снега слезились, болели глаза.

Двое суток шел на запад. Спать старался меньше. Когда же падал от слабости, рыл яму в снегу, стлал туда палатку, залезал в мешок и спал в яме.

Кончился керосин. Продовольствия оставалось на два-три дня…

Ленин хотел сэкономить, отложить про запас, но быстро все съел.

Короб с вещами пришлось бросить. Взял самое необходимое, увязал в палатку, нес на плече.

Голод усилился. Хотелось пить. Жевал снег — ломило зубы, щипало во рту.

Забыл завести часы и потерял счет времени.

Хотелось лечь, зарыться в снег и спать, спать в тишине. И не надо больше двигаться… Но он представлял, как лежит в сугробе в обнимку со смертью, и упрямо плелся дальше на запад.

Отморозил пальцы на ногах. Сперва, как только начинали болеть, садился, стягивал валенки и растирал конечности, потом перестал, решил не тратить сил.

Немного согревался, когда спал, а через полчаса ходьбы мерз вновь.

Монотонно грезилась еда: салаты, окорока, соленья, колбасы, хлеб на блюде и — почему-то — Троцкий с рюмкой в руке — улыбается, говорит, говорит…

Страшно тяжело стало мыслить. Усилием воли выуживал из памяти заседания, планы, статьи, документы, события… и вспоминалась еда.

Лось больше не появлялся. Теперь Владимир Ильич даже хотел его увидеть, как-никак живая душа. Даже птица, пока шел, ни разу не пролетела… А лося можно и застрелить. Мясо. Одна пуля есть еще.

Иногда останавливался, откидывал барабан револьвера, смотрел — на месте ли патрон.

Пришла мысль: «Может быть — р-раз — и всё… Ведь не дойду, промучаюсь только».

Мысль именно пришла, откуда-то со стороны. Ленин отгонял шалую думу, но она назойливо липла, ощущением тяжести кольта в кармане — лезла в сознание. Стал думать, как. В висок или рот. Ненадолго даже расхотелось есть.

Ленин потерял счет дням, тащился на запад как заведенный. Когда падал, не позволял себе лежать долго.

Время облеклось в тупое, монотонное движение. Лишь две мысли сохраняли ясную форму: запад, то есть берег, и патрон в кольте; одна как бы уравновешивала другую, и в этом полузабытьи голод не так мучил Владимира Ильича.

Потеплело. Стали встречаться небольшие полыньи.

И однажды ночью он увидел вдалеке россыпь огней. Бросил тяжелую палатку и побрел туда, боясь, что это галлюцинация. До берега оставалось несколько верст.

Ленин не заметил полынью слева и шел по самому краю. Лед под ногами вдруг хрустнул, качнулся, и Владимира Ильича с головой охватило нестерпимым холодом.

На воде рябилось отражение месяца, вскакивали пузыри; потом все утихло, стало облачно, и гладь полыньи ничего не отражала, словно черное декадентское зеркало. К утру ее затянуло коркой свежего льда.

В чем я уверен? В том, что вечно длится только мгновение выбора.

Густав ван дер Векен, из трактата «Задремавший Ангрихон»

Почему моя жизнь проходит то в спячке, то в горячке? На этот вопрос я пытался ответить в романе «Розовые кони зари и гнилушки на болоте», который был переведен на голландский язык и опубликован в Нидерландах, где успешно продается. Однако я решил не публиковать роман в России, сомневаясь в том, что российский читатель одобрит его, ведь прослыть у себя в стране автором посредственного романа — это скверно, это несравнимо хуже, нежели, к примеру, автором бестолкового рассказа. Книга «Розовые кони зари и гнилушки на болоте» востребована в Нидерландах потому, вероятно, что повествует (от первого лица) о неведомой там жизни, об этнических дикостях и несуразицах, которые неинтересны россиянам, и так навязчиво окруженным ими в реальности. К тому же с помощью романа мне не удалось внятно ответить на вопрос о спячке и горячке, по-настоящему близкий моим соотечественникам, а не голландцам с их прохладной рассудительностью. И в виде компенсации любопытному российскому читателю за то, что скрыл оригинал романа, я изложу в этом рассказе гораздо более сокровенные поделки воображения, нежели отшлифованные главы «Розовых коней зари и гнилушек на болоте». Это — не включенные в роман зачатки сюжетов, связанные с ним, как, допустим, рыбы-прилипалы — с крупным китом или как орбитальный мусор — с миниатюрной планетой. И еще надо уточнить, что некоторые из них, к сожалению, мной забыты.