Серебряная Инна - Элисабет Рюнель

Арон возвращается на подстилку и начинает снимать повязку с ноги. Вспоминает ее взгляд, когда открыл глаза. В нем не было ни робости, ни застенчивости. Она бесстыдно пожирала его глазами. Арон старается не смотреть на девушку, сосредоточившись на ноге. Но он чувствует, что она следит за каждым его движением.

— Мне уже получше, — говорит он, не глядя на нее. — Твоя мазь помогла.

Он по-прежнему не смотрит на нее, слегка массируя больную лодыжку. Опухоль еще не спала, но нога выглядит лучше. Арон тянется к баночке с мазью, смазывает лодыжку и перебинтовывает.

— Готово... — говорит он, отваживаясь поднять глаза.

Она стоит там, прислонившись к березке, гораздо ближе, чем он полагал. Стоит и смотрит на него. Жаркая волна пробегает по телу и бросается в глаза. Ее лицо, которое он наконец смог рассмотреть, трогает его до глубины души. Оно кажется таким знакомым, таким близким и одновременно таким далеким, таким непонятным.

Это пугает и волнует его. Причем волнует так сильно, что вызывает смущение. Как так получается, что глубокие чувства всегда сопряжены со стыдом?

— Можешь смотреть на меня, — слова даются Арону с трудом, — даже когда я не сплю. Так будет лучше. Мне кажется, так намного лучше.

Она ничего не отвечает. Но уголки губ приподнимаются, словно в улыбке, прежде чем она разворачивается и без единого слова бросается бежать прочь от шалаша.

Ее зовут Инна. Я похоронила ее сегодня. В снегу.

Вокруг меня следы. Следы и больше ничего. Следы лап. Следы историй. Я хожу по ее дому среди ее вещей и зарываюсь еще глубже в свою собственную жизнь. Как в снег. Глубже и глубже. Слой за слоем. Если взять лопату и в расчищенном проходе срезать часть снежной стенки, то можно заметить, что снег там лежит не однородной массой, а слоями: одни потоньше, другие потолще. А поверх каждого слоя история. История о том, что был снегопад, или яркое солнце, или сильный ветер. Рудимент истории.

У самой земли снег плотнее, и у него совсем другая, более сложная структура. Когда по весне снег начинает таять в жарких лучах солнца, сперва тает верхний простой по составу слой, за ним рыхлые промежуточные слои, так что в конце останутся только несколько тонких ледяных пластинок, подобных шиферу на крыше.

Человек — это замкнутая система. Снег моей жизни лежит слоями, как горная порода внутри горы, вытиснутая изнутри магмой и застывшая в своем раскаленном великолепии. Внутри все мы — горы. Мы ощущаем их сон, их память. Одни воспоминания способны растопить снег, вызвать разлив, наполнить грунтовые воды в разветвленной системе наших сосудов. Другие — образуют мозоли, твердую корку, каменеют.

У меня остались странные воспоминания о воспоминаниях. Я, совсем маленькая, лежу на кровати и держу в руках карточки с воспоминаниями.

«А теперь я их отпускаю, — думаю я, выпуская из рук все, кроме одной. — Но эту я оставлю себе».

В руке осталось одно воспоминание. И мне кажется: ну его-то я никогда не забуду. А если я не забуду его, то не забуду и то, что происходит сейчас. Не забуду, что были и другие воспоминания, которые я выбросила в забытье.

Но Инна. Я не смогла сдвинуть ее с места. Она вмерзла в снег. Даже ведро невозможно было вынуть из ее рук. Я принесла лоскутное покрывало из комнаты и накрыла ее. На грудь положила серебряную заколку, которую нашла в доме, очень красивую саамскую заколку с резным узором. Потом засыпала ее снегом так, чтобы получился холмик. В доме не нашлось ни Псалтыря, ни Библии. Это показалось мне странным. Но я помню «Отче наш», и я прочитала его Инне. И несколько строк из «Песни песней Соломона», которые мне каким-то чудом удалось вспомнить:

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.

Эти слова запомнились мне на твоих похоронах.

Нынешние воспоминания тверды как камень. У них острые края. Они ранят меня до крови. Вот почему я стараюсь не трогать их руками. Но теперь я делаю это. Касаюсь их. Позволяю причинять мне боль. Это все равно что проснуться к жизни. Я скрипка, флейта, клавесин. Музыка проникает в меня, прекрасная, четкая, неумолимая. Я позволяю ей играть, впускаю ее внутрь.

Это место называется Наттмюрберг. В поисках Библии или Псалтыря я наткнулась на старую нарисованную от руки карту, на которой кто-то рядом с названием Наттмюрберг изобразил сердце, пронзенное стрелой. Внутри сердца было написано крошечными буковками ИННА.

Я нашла и другие бумаги. Купчие, написанные корявыми буквами, чернила на которых давно выцвели. Пачку писем, пожелтевших от старости, перевязанную ленточкой. Я все положила на место. Мне не хотелось совать свой нос в чужие дела, не хотелось читать ее письма. Того, что я узнала, мне было достаточно. Ее имя, название места, сердце, пронзенное стрелой.

Ты ездил в Стокгольм и раздобыл пластинку с песнями Владимира Высоцкого. На дворе был ноябрь, подъездную дорогу занесло снегом. Моя машина увязла в сугробе, и мне пришлось оставить ее там. Ты вернулся рано утром. Мы сидели рядом на диване и слушали хриплый голос на пластинке. Слушали, как быстро гнев и ярость сменялись тоской и иронией, а они, в свою очередь, — нежностью и любовью. Отчаяние постепенно переходило в мольбу, горе — в радость, а радость — в насмешку. Мы сидели вместе и следовали за каждым молниеносным изменением в голосе, порой обмениваясь улыбками. Ты сжимал мою руку, я — твою. И я слышала то же, что и ты. Мы шли вместе по следам в снегу. И на мгновенье мы видели свое отражение в другом и узнавали себя.

Пару недель мы беспрерывно слушали эту пластинку. Песни наполняли нас, наполняли дом. Отпечатывались на стенах, отпечатывались в нас и на всем, что было нашим. А потом ты умер. Высоцкий кричал без тебя и в такой ярости набрасывался на струны гитары, что под конец я больше была не в силах слушать его пластинку.

Но теперь внутри меня звучит его голос. Он поет для меня в Наттмюрберге, наполняет тишину трепетной любовью и безграничной нежностью. И теперь мне известно, что я заблудилась в одиночестве, я выбрала неправильную дорогу, потому что мне было страшно.

Но я не забыла, как мы теряли дорогу друг к другу. Одно время ты постоянно обвинял меня в том, что я сказала или сделала в твоих снах. Ты утверждал, что твои сны казались такими реальными, словно все происходило на самом деле. Ты говорил это абсолютно серьезно, утверждая, что только в твоих снах есть я настоящая, только там тебе удается сорвать с меня маску притворства. И ты припирал меня к стенке и требовал объяснений за измены, которые я совершила в твоих снах.

— Нет дыма без огня. Это ты виновата в том, что мне снятся такие сны, — твердил ты.

В такие моменты меня начинало тошнить. Мне казалось, что я увязла в липкой паутине. Хотелось ударить тебя, заставить тебя замолчать, сделать так, чтобы ты исчез.

Мне кажется, временами мы с тобой превращались в насекомых, в паразитов. Мы боролись друг с другом своими тонкими ножками, жалили ядовитыми жалами, сцеплялись усиками, переламывали челюстями, управляемые животным инстинктом. Это чудо, что потом мы находили дорогу назад, к нашей коже, нашим губам…