У каменных столбов Чарына - Виктор Владимирович Мосолов

посмотрел на небо. — Завидую, честное слово, завидую! Особенно ночи хороши! Какие звезды…

— Здесь всегда хорошо, в любую погоду. Надо только уметь смотреть. Вот, к примеру, полынь — самая рядовая травка. А посмотришь на нее ранним утром, вдохнешь запах…

— Папаша, мы люди городские, встряхнуться бы нам, развлечься… Вот бы нам с Сашей, то есть с Александром Васильевичем, — гость улыбнулся, — немножко поохотиться? Никто ведь не узнает…

Василий Петрович осекся на полуслове. Вопрос прозвучал вкрадчиво и непринужденно, можно было подумать, что это всего лишь шутка. Но Василий Петрович уже знал — шеф приехал охотиться, он ехал двести километров от города не за тем, чтобы любоваться травками и слушать егерские сказки. Не такой он человек, чтобы заниматься несерьезными вещами.

Можно было свести все к шутке и так же легко и непринужденно отказать. Но Василий Петрович тяжело молчал. «Вот вы как, — проносилось в его мозгу, — вот как? Обложили!» А гость будто не замечал ничего, все так же звучал у костра уверенный голос, слышался смех. Казалось, что вопрос был задан случайно, вскользь, все уже прочего забыли и ответа не ждали. «Да понимает ли он, о чем просит? — думал Василий Петрович. — И чем он лучше Клима, этот красивый, образованный, имеющий и вес, и уважение в обществе? И Санька изо всех сил стремится стать таким же». И уже спокойная злость закипала в нем, ум просветлялся.

— Здесь не охотятся, тем более летом… Только по редким лицензиям… Для науки. Это место заповедное! — сказал он скованным голосом.

Павел Евгеньевич улыбнулся.

— Ну что ж. Нельзя так нельзя… А уха хороша!

— Да вы понимаете, о чем просите?

— Успокойтесь вы, папаша, — в голосе слышались удивление и жалость.

— Я вам не папаша! — повысил голос Василий Петрович. Хромоножка шарахнулась от костра в темноту. — У меня есть имя и отчество! — Василий Петрович окончательно расстроился, поднялся и пошел от костра. У него слегка покалывало в груди. Так вышло нехорошо. Можно бы и помягче, раскипятился, словно двадцатилетний. Некрасиво…

— Крутоват твой папаша — слышал он сухой голос сынова шефа. И подумал: «Саньке тоже нехорошо сейчас. Но что он-то может? Позволить этому противному и хитрому человеку стрелять дичь?» И опять с новой силой завладела им злость — взять бы ружье, шагнуть к костру: «А ну, уходи отсюда!» Не зря сноха говорила… Ветки хлестали по лицу, но Василий Петрович не чувствовал боли. Он вышел в степь — в вышине блестели мелкие тусклые звезды, пыль висела в воздухе. Стало знобить. У костра он сидел в одной рубашке, так и ушел, а здесь тянуло холодом. Летучая мышь металась крутыми зигзагами, будто не зная, куда себя деть. Сова плыла плавно, бесшумно и вдруг шарахнулась в сторону, испугалась чего-то. О разном думал Василий Петрович: о тех, кто приходил сюда стрелять, одни по недомыслию, другие хитро, расчетливо, но вот явился умный, образованный человек — и то же молчание совести…

— Вот когда совесть заговорит, вот тогда… — произнес он, обращаясь к кому-то, кто мог понять его: к степи, к небу, к сове, шарахнувшейся за дерево. «Зачем же я так мучаюсь? Ведь не мне здесь жить, мне-то сколько осталось… Я же для вас… А для кого, для вас? Не для Павла же Евгеньевича? И даже не для Саньки, нет… Для кого-то еще. Кто придет в этот дикий мир, увидит эту воду, пыль из-под копыт джейрана! Увидит и прослезится…»

Он вернулся к дому, опустился на лавку, над которой нависла густая крона туранги. Слышно было, как в дупле дерева возятся сычи.

Скрипнуло крыльцо. Санька искал его.

— Отец, вот ты где…

— Ты не спишь?

— Нет.

Санька сел рядом, курил и молчал.

— Ну в какое положение ты меня ставишь, отец? Это мой шеф, от него во многом зависит — быть мне ученым или нет. Что тебе стоило… Если бы ты знал, как трудно пробиться без поддержки.

Василий Петрович помолчал, потом тихо произнес:

— Попросить прощения у твоего шефа?

— Ну что ты, отец…

— А что? Я попрошу ради тебя.

— Не надо, отец, что ты…

— Тогда и ты не унижайся, Саша. Есть талант — будешь ученым, а нет — не надо им быть. Только место занимать… Я так думаю.

Санька ушел, спотыкаясь в темноте, а Василий Петрович еще долго сидел на скамейке, подрагивая от холода. Потом пошел спать, но не спалось, все думал о сыне…

Утром он встал пораньше, чтобы развести огонь и вскипятить чай. На душе было пусто, нехорошо. Павел Евгеньевич, как только встал и умылся, подошел к Василию Петровичу.

— Простите меня и не обижайтесь, — сказал он. — Вы очень честный и принципиальный человек. И я вас уважаю, поверьте.

«Вы что, и приезжали за тем, чтобы проверить мою принципиальность?» — возникал вопрос, но егерь промолчал, так-то будет лучше.

Уезжая, шеф приветливо махал рукой и улыбался. И оставил Василия Петровича в растерянности: «И что за человек, бог его знает…» Так и не понял он Павла Евгеньевича, но очень не хотел, чтобы он приехал еще. Вот Санька… Машина давно пропала из виду, а егерь все сидел и смотрел на дорогу, на которой отпечатался четкий след новых шин.

6

В траве, в деревьях, в воздухе витало то душное и тревожное напряжение, что всегда предшествует непогоде. «Хоть бы дождь прошел», — подумал Василий Петрович И посмотрел в насупившееся темное небо без единой звездочки.

Земля высохла, потрескалась… Хорошо бы дождь прошел.

Вдруг со стороны реки негромко глухо бухнуло. Дважды выстрелили. Василий Петрович прошел за дом на пригорок. Фарили где-то неподалеку от Климова кордона. Что он, в город уехал? Спит, что ли? Надо ехать! Где Парниша? Конь пасся недалеко от дома, у ручья. Василий Петрович надел на него узду, подвел к крыльцу и привязал за стойку. Привычный ко всему Парниша спокойно ждал, наблюдая умным глазом, как хозяин выносит потник, седло, потом выходит с ружьем.

…Цокая коваными копытами, конь нес седока в темень. Не с большой радостью ехал Василий Петрович на встречу с теми, кто шарил по темным кустам фарами. Век бы он их не видел, но они приходили и надо было ехать выручать все то, что спало ли, бодрствовало ли под покровом темной ночи и уж подавно не желало этого нежданного блеска в глаза. Разве можно не ехать? Как же не совестно тебе, Петрович, скажет трава или река, пришел вот смотришь, дышишь, говоришь, а где же ты был, когда зайцев стреляли…

Вот низина, и холодом пахнуло от реки, плеснула волна спросонок. И дрогнуло радостью