Давай ограбим банк - Елизавета Бута

Мне неуютно. Я прохожу на кухню. Ставлю чайник и начинаю рыться в поисках кофе. Когда не знаю, что делать, я курю или пью кофе. Наливаю кипяток в самую большую чашку, которую нахожу. Черное керамическое ведро с изображением байкера и девушки с гипертрофированными формами. Микки включает стереосистему. Теперь весь салон заполняют звуки тяжелого рока.

— Могу The Doors поискать, — говорит он.

— Не нужно, — вздрагиваю я.

Иду к входной двери. Микки поднимает голову и пристально смотрит на меня. Не обращая на него внимания, выхожу на улицу. Там хорошо. Сажусь на ступеньки. Ставлю рядом с собой литр кофе в керамической кружке и вдыхаю запахи ночного Берлина. Он сейчас очень красивый. Электрический свет фонарей, идеальный круг луны и нечастые вкрапления звезд на иссиня-черном небе. Все сверкает сдержанной красотой.

Эта лестница напоминает мне о том, как полтора года назад мы с Виктором точно так же сидели на лестнице и наблюдали за тем, как в только что снятой мной квартире орудуют пожарные. С того дня я перестала понимать людей.

За дверью играет Джимми Моррисон: «Убийца на дороге. Эй, девочка, покажи ему, что ты его любишь». Эти слова из песни «Оседлавшие шторм» посвящаются жертве Билли Кука, парня, который жил где-то в 1950-х в Миссури. Начало его истории очень напоминает сказку про Гензеля и Гретхен. Только эта сказка с несчастливым концом. Билли был младшим в семье, да еще и уродливым от рождения. У него один глаз косил. Двое братьев и сестра издевались над ним почище школьных товарищей. Когда ему исполнилось пять лет, умерла мать. Отец стал пить сутками напролет. Однажды, ближе к вечеру, к мистеру Куку пришла жена шерифа и решила попытаться наставить мужчину на путь истинный. Старания женщины вызвали обратный эффект. Отец Билли выгнал женщину. Потом пошел в комнату, где под звуки радио играли дети, и велел им собираться на прогулку. Мужчина был почти трезв. Ночное приключение с папой, что может быть интереснее? Дети, обгоняя друг друга, бежали впереди отца. Спустя пару часов их энтузиазм поугас, но они продолжали идти по дороге. Никто не додумался оставлять за собой хлебные крошки. Мужчина привел их в старую шахту и велел им ждать его там. Он не вернулся. Спустя пару дней жена шерифа поинтересовалась у мужчины, куда он отправил детей. Тот был достаточно пьян, чтобы признаться в том, где дети.

Трех мальчиков и семилетнюю девочку спасли и отправили в интернат. Полуживые от голода и холода, они плохо осознавали, что произошло. «Может, оно и к лучшему, — сказала тогда жена шерифа, — о детях теперь будет кому позаботиться». История попала в газеты и всех детей Кука действительно разобрали, как горячие пирожки. Только Билли никому не нравился. Косоглазый какой-то, некрасивый, да еще и злобный. С тех пор история жизни Билли превратилась в череду приводов в полицию, арестов, отсидок и кратких вылазок на свободу. 30 декабря 1950 года только что освободившийся двадцатитрехлетний Кук голосовал на дороге. Никто не хотел подбирать сомнительного пассажира. Злобный он какой-то и некрасивый. Одна машина все-таки остановилась.

— Куда ехать? — добродушно спросил Карл Моссер, когда Билли уже забрался в машину и оказался в компании троих детей и жены фермера.

— Далеко, — ответил Билли.

— Так не пойдет, парень, — разозлился Моссер.

Тогда Билли достал револьвер. Это убедило фермера. Семьдесят два часа они ехали по дороге. Билли Куку уже начало казаться, что все хорошо. Его мама не умирала, а братья и сестры вдруг полюбили его… В этот момент Карл Моссер извернулся и напал на Билли. Его придуманный мир разрушился. Эта женщина и трое ее детей ненавидели его. Так же, как и все в этом мире… Он застрелил их и похоронил в той самой шахте, в которой отец похоронил когда-то его самого.

Билли еще долго ездил по дорогам Америки. Превратился в угрозу общества номер один. Его арестовали и казнили в газовой камере. Процедуру следствия пришлось максимально упростить, чтобы прекратить митинги против Кука. Редкий случай, кстати. Я про казнь в газовой камере. Таких всего несколько в истории Штатов было. Мой кофе уже совсем остыл. Я нехотя поднимаюсь и смотрю на дверь. Думаю о Микки. Он не похож на косоглазого Билли Кука. Вообще не похож.

Когда захожу в тату-салон, Микки сидит в той же позе, что и когда я выходила. Перед ним папка с рисунками, которую он первой запихнул к себе в рюкзак. Внутри лист с изображением пылающего в огне города. В центре его феникс и старательно выведенная надпись про мосты, которые кто-то там сжигает и что-то там они должны освещать. Если бы вы только знали, как я возненавидела эту надпись. Она каждый день, каждую минуту маячила у меня перед глазами. Я с ней не согласна. Нельзя сжечь все мосты. Как ни старайся, нельзя стереть себе память. Прошлое нельзя вычеркнуть. Оно изменяет тебя. Сжигает. Это мосты меня сжигают, а не наоборот.

— Ее последний рисунок, — поясняет он, указывая на этот листок. — Она могла бы стать великой художницей. Она пошла бы в колледж, и все было бы по-другому.

— А ты когда-нибудь что-нибудь рисовал? — спрашиваю я. Глубокий вдох. Опять не хватает воздуха.

— Не так, как она.

— Ты должен рисовать. Так она всегда будет жить. В тебе и твоих рисунках, — говорю я. Микки удивленно смотрит на меня, а потом переводит взгляд на тату-машинку, валяющуюся на столе. Она подозрительно напоминает паяльник. Из меня самый плохой в мире психолог.

Он поднимается с дивана и подходит ко мне. Я отступаю к двери. Он успевает схватить меня за запястье.

— Ты последний человек в моем мире, пожалуйста, не делай этот чертов шаг назад! — он говорит это с таким отчаянием в голосе, что становится страшно.

— Что, блин, вообще значит эта фраза?

— Неважно… — Микки осекается. — Просто, когда к тебе чуть ближе подходишь, ты все время делаешь шаг назад. Ты никогда не думала сделать татуировку? — спрашивает он.

— Нет, но, судя по всему, у меня нет выбора, — говорю я и иду к крутящемуся стулу в углу. Пододвигаю его к журнальному столику напротив дивана и сажусь.

— Есть. Я бы никогда не заставил тебя…

— Ты должен рисовать. Чтобы помнить ее, чтобы она продолжала жить… Короче, я всегда мечтала сделать татуировку, — говорю я и сажусь на стул.

— Сядь наоборот, лицом к спинке, — просит он.

Я послушно пересаживаюсь. Кладу локти на спинку и опускаю на них голову. Слышу, как Микки включает машинку. Звук как в кабинете стоматолога.

— Только я тебя умоляю, включи какую-нибудь музыку, — говорю я. Тишина — самое страшное орудие пыток. Нет ничего более гнетущего и пугающего. Где-то слышала, что все композиторы мечтают написать музыку к фильму ужасов, потому что ее не нужно писать. Когда по-настоящему страшно, звуки исчезают.

Он включает The Doors. Отлично. Эта пытка будет вечной. Микки осторожно задирает футболку и прикладывает к ней рисунок. Затем опускает ее назад и садится за журнальный столик. Оборачиваюсь. Он включает подсветку и по контуру переводит рисунок на полупрозрачную кальку. Точные и ровные движения. Линия за линией. Штрих за штрихом. Ему даже не требуется линейка, чтобы чертить контуры зданий. Кажется, что рисунок на кальке получается лучше, чем оригинал, хотя там нет деталей. Только контуры на полупрозрачном фоне. Моррисон успевает спеть три композиции, когда калька уже готова. Все это время вспоминаю детали жизни Билли Кука.