Когда в Чертовке утонуло солнце - Алексей Котейко

за столом командора.

— Куда вы ездили две недели тому назад? — спросил, наконец, Брунцвик, откладывая перо.

— Никуда, — не моргнув глазом, отозвался чернокнижник.

— Враньё. Вас видели уезжающим из города на юг.

— Кто?

— Не важно.

— Вот ваши «не важно» и врут. Я никуда не ездил. Последний месяц я сижу безвылазно дома и работаю над важнейшим исследованием. От которого меня грубо и, прошу это заметить, безо всяких к тому поводов, оторвали.

— Вы выехали из Нового Места через Свиные ворота около пяти часов пополудни, вернулись через три дня. Поэтому давайте сбережём друг другу время. Куда ездили?

— Никуда я не ездил, — возмущённо отчеканил Фауст. Ноздри его крючковатого носа грозно раздувались. — Может, вашим «не важно» стоило бы показаться доктору? Пусть изготовит им линзы. Меня, кажется, не так-то просто спутать с кем-то другим!

— Именно что. Вас хорошо запомнили дежурившие в тот день на воротах стражники. Ещё вас запомнила торговка рыбой, чей лоток стоит всего в двух кварталах от вашего дома, по пути к воротам. Она поприветствовала вас и предложила свежего карпа, а вы — это её удивило, потому и запомнила — спросили, нет ли сома. Сома у неё в тот день не было и вы, поблагодарив, отправились дальше.

Чернокнижник дёрнулся вперёд, словно хотел подскочить к столу командора, но Иржи с Максимом тут же схватили его за руки. Фауст, вырываясь, заорал:

— Вы в своём уме⁈ Какого сома? Кого она видела? Я не ем сомов!

— По религиозным соображениям, или как? — скептически скривился Брунцвик.

— Болван! — похоже, чернокнижника уже не останавливала перспектива получить обещанные десять суток за оскорбление при исполнении. — Это называется идиопатия! Ещё великий Гален писал об этом явлении в своих трудах! Хотя сомневаюсь, что вам его имя о чём-то говорит. Неуч. Солдафон.

Командор равнодушно слушал упражнения Фауста в оскорблениях, потом спросил:

— И как это связано с сомами?

— Я их физически не могу есть! — проворчал несколько поостывший чернокнижник. — На теле появляются высыпания, я начинаю задыхаться, если съем хотя бы немного мяса сома.

— То есть, если я сейчас прикажу принести сюда копчёного сома…

— То я раздуюсь, как бурдюк, даже если просто лизну его. А если вы меня насильно накормите — то можете не беспокоить палача, ему работы уже не достанется, — буркнул Фауст, мрачно исподлобья глядя на Брунцвика. Рыцарь задумался.

— Кто может подтвердить, что вы всё это время были дома?

— Понятия не имею. Слуг у меня нет. Хотя постойте! Молочница каждое утро приносит мне молоко. Её слов будет достаточно?

— Если она видела вас лично.

— Видела, — удовлетворённо кивнул Фауст, загораясь энтузиазмом с той же быстротой, с какой только что свирепел от гнева. — Я же расплачиваюсь за покупки сразу! Честной чеканной монетой. Не то, что некоторые прочие, ваяющие золото, которое потом в кармане обратно обращается в свинец.

О том, что расплачиваться честной чеканной монетой за каждый кувшин его вынудили угрозы торговки вовсе перестать снабжать молоком дом вечно живущего в долгах Фауста, чернокнижник предпочёл умолчать.

— Вы настолько любите молоко? — спросил командор.

— А что? — настороженно отозвался арестант. — Люблю. Я каждый день ем молочную лапшу. Это не запрещено законом!

— Где отыскать молочницу?

Фауст назвал имя и адрес торговки. Брунцвик посмотрел на Иржи:

— Капрал Шустал, пошлите кого-нибудь из своих людей, пусть выяснят, был ли арестант дома в интересующие нас даты.

— Будет исполнено, пан командор.

— А пока что — в камеру его.

— За что⁈ — возмутился чернокнижник. — Почему, в конце концов, моё слово должно стоить меньше, чем чьё-то ещё? Почему я должен сидеть в камере только из-за того, что кто-то сослепу спутал другого со мной? И вообще, — вдруг перешёл он на деловой тон. — Из-за чего весь сыр-бор? Это что, Келли на меня накляузничал? Он давно засматривается на мой дом, англичанишка! Видите ли, ангелы ему сказали, что это наилучшее место для его житья в Праге!

— При чём тут пан Келли?

— Тогда кто? Куцинка? Чтоб ему пусто было, звездочёту проклятому!

— Пан Фауст, — спокойным тоном, в котором Максим расслышал давешнюю зловещую вкрадчивость, начал рыцарь, — никто на вас не доносил и не жаловался. К тому же, если вы забыли, мы не городская стража, чтобы заниматься склоками между соседями. У нас дела поважнее, а ваши таланты, как и ваш характер, хорошо известны.

— У вас характер тоже не сахар, — буркнул чернокнижник.

— Может быть, — покладисто согласился Брунцвик, поднимаясь со своего стула. — Но если вы оказались жертвой обстоятельств — я лично принесу вам извинения.

По лицу Фауста было видно, что он страстно желает сказать, куда именно ночные стражники могут применить эти извинения, но что-то во взгляде командора остановило чернокнижника. Вздохнув, он секунду-другую помолчал, и снова спросил:

— Из-за чего всё это? Чем так насолили ночной вахте, что вы посреди бела дня примчались арестовывать меня, не имея к тому оснований? — Фауст мельком встретился взглядом с рыцарем и торопливо поправился:

— Хорошо-хорошо. Имея только показания свидетелей, которые считают, что видели именно меня. В конце концов! Я ведь не единственный алхимик и мистик в этом городе. Но почему-то тут не видно никого со Златой улочки, или из Йозефова, не говоря уже о панах иезуитах. И…

— Осторожнее, — предостерёг Брунцвик.

— Уеду, — мрачно пообещал Фауст. — Вот в самом деле, уеду, и поминайте, как звали. Неблагодарный город.

— Вы когда-нибудь имели дело с упырями? — вдруг спросил командор. Чернокнижник растерянно воззрился на него.

— С упырями? Inmortui? Lamia? Я слыхал об одном случае в Тюбингене…

— Вы лично когда-нибудь сталкивались с ними?

— Нет, — пожал плечами Фауст. — Только по книгам. У вас что? — он изумлённо вытаращился на командора. — Завелась ламия? Упырь? Здесь, в Праге?

Брунцвик равнодушно смотрел на чернокнижника.

— И вы решили, что подобное существо притащил сюда я⁈ — развивал свою мысль арестант. — Да это… это… — он от возмущения начал хватать воздух ртом, не находя нужных слов. — Это какой сволочью надо быть?

— Изрядной, — подтвердил рыцарь.

Фауст ещё несколько мгновений шумно вдыхал и выдыхал, справляясь с гневом, потом как-то безнадёжно махнул рукой и проворчал:

—