Цеховик. Книга 4. Подпольная империя - Дмитрий Ромов

— Да, на два года меня старше, — киваю я.

— Горе какое… А что случилось?

— Несчастный случай, Алевтина Ивановна.

— Ой, беда-беда… — вздыхает она. — Ну что же поделать… Некоторые оценки невозможно исправить… Не горюй, Егор… Я тебе соболезную.

— Спасибо.

То, что я выгляжу и держусь, как обычно, на самом деле, ничего не значит. Внутри у меня бушуют снежные ураганы и дуют студёные северные ветры. Сегодня в двенадцать на новом кладбище состоится погребение Айгуль… Так что после второго урока я смоюсь. А может, и после первого. Как настроение будет…

— Я, собственно, две вещи хотела тебе сказать, — продолжает после паузы директриса. — Во-первых, вопрос с экзаменами окончательно решён, можешь расслабиться, сдавать не будешь. А, во-вторых, спасибо. Мне лично Ефим Прохорович звонил. Я его давно знаю, ещё по школьным делам, он же из наших, из педагогов. Звонил и поздравлял с наградами. Наша школа опять стала лучшей в городе и, возможно, окажется первой и в областном смотре. Сказал, что во многом это произошло благодаря твоим горячим пожеланиям. Так что, Егор, хочу сказать, что я очень рада, практически счастлива. Но радуюсь я не потому, что снова вырвала победу, как сказал Захарьин, а потому, что не ошиблась в тебе. Я знала, что ты будешь биться за свою школу до самого победно конца. Молодец. Мы сегодня решили с педагогическим коллективом повесить твою карточку на стенд “Ими гордится школа”.

— Карточку? — рассеянно переспрашиваю я, не врубаясь, о чём речь.

— Да, фотографию. Так что зайди, пожалуйста, в фотосалон и снимись на доску почёта. Посерьёзнее только, понял?

— Понял, сделаю.

— Ну всё, иди, а то на урок опоздаешь. Тебе во сколько на кладбище?

— К двенадцати.

— Если будут спрашивать, скажи я разрешила уйти.

— Да, спасибо большое…

— Давай-давай, иди…

После второго урока я выхожу из школы, перехожу через дорогу и приближаюсь к гостинице. Сегодня первый по-настоящему летний денёк. Солнце хорошенько припекает, и в костюме даже жарко. В тени ещё прохладно, ветер прохладный. Ну, собственно, так, наверное, и должно быть.

В воздухе чувствуется мелкая пыль и пыльца. Такое чувство, будто руки и глаза в пыли… Хотя, с глазами, возможно, совсем другая история… На стоянке стоят две машины такси. Толстопузый и совершенно не эмпатичный шофёр заламывает цену, готовясь выдать сентенцию вроде “не хочешь — не бери”, но я соглашаюсь, не торгуясь.

Едем на Южный. Зелени ещё мало и после зимы всё выглядит неухоженным и печальным. Кузнецкий громыхает грузовиками и несущимися, точно сумасшедшими трамваями. За военкоматом сворачиваем направо. А вон и моё “Русское поле”. Надо будет заехать на обратном пути, навестить тётю Любу. Правда гостинца нет … Ну да ладно, просто так, посмотреть на неё и на Зинку.

Дорога ведёт через железнодорожный переезд и врезается в частный сектор. Старый, наверное, ещё довоенный. Таким вот и должен быть путь на погост, напоминающий о бренности бытия. Покосившиеся, громоздящиеся друг на дружке домишки, чёрные крыши, чёрный дым из труб, избёнки, вросшие в землю по самые окна.

Таксист останавливается на большой площади у открытых решётчатых ворот. Ждать отказывается и, нервно газуя, уносится прочь, будто боится, что, если задержится здесь хоть на минутку, то уже никогда не вырвется из этого царства мёртвых.

Я прохожу в ворота и осматриваюсь. Кладбище молодое, пока ещё неухоженное, как дикое поле. Хотя здесь, у ворот всё вполне прилично — асфальт и порядок. Вот могилы ветеранов и выдающихся людей.

Аллея с огромными гранитными памятниками, скульптурами и барельефами в честь безвременно почивших криминальных героев ещё не появилась, с десяток лет придётся подождать. Хотя вон тот гигантский холм, заваленный начавшими выцветать богатыми венками, возможно принадлежит Пеше Богдановичу. Принадлежит… Слишком мало принадлежит нам на самом-то деле. Слишком мало…

Я сажусь на лавочку, залитую солнцем, и жду. В небе кружат стаи ворон. Пахнет сыростью, весной и смертью.

Пришедших проститься с Айгуль немного. Если бы хоронили Цвета, тут бы, наверное, полгорода было. Венки речи, водка, делёж влияния. Хорошо, что к Айгуль это не относится. Цвет мрачно кивает, молча жмёт руку и идёт вслед за «Пазиком» с окнами, завешанными плюшевыми занавесками.

Его окружают серьёзные и пытающиеся скорбеть братки. Я смотрю на почерневшую заплаканную женщину. Это её я видел в доме Киргиза. Должно быть, его мать и тётка Айгуль. Кажется, для неё это действительно потеря. Она не голосит, не причитает, но и не стирает льющихся слёз.

Оркестр из нескольких затрапезного вида музыкантов, пропитанных спиртом не очень стройно выдувает траурные звуки. Сейчас, в смысле в будущем, никаких похоронных оркестров больше нет, а сейчас, в смысле сейчас, они довольно часто идут за гробами и оглашают округу печалью.

Автобус останавливается и из него выносят две табуретки. Потом некрасиво и не благоговейно вытаскивают гроб, обитый малиновым плюшем, и крышку с чёрным атласным крестом. Крышку ставят на асфальт, привалив к Пазику. Священника нет. Оркестр смолкает, и все немногочисленные участники прощания подходят к гробу.

Странное действие. Неорганизованное, неупорядоченное и неосознанное. Нет никакого плана и, кажется, всё подчиняется инстинкту, такому же, как первый крик, как первый секс…

Четверо здоровенных гробовщиков, не обращая внимания на нас, на скорбь и на близость вечности, переговариваются между собой, скалят зубы и кажутся максимально отстранёнными от происходящего.

Я смотрю на то, что осталось от Айгуль. Жёлтый пергамент кожи, подвязанная платком челюсть, дешёвые кружева, связанные марлей руки.

— Развяжите! — шепчет кто-то. — Надо ей ручки развязать и ножки.

Ручки и ножки… Какая-то старушка наклоняется над гробом и развязывает узлы. Потом она достаёт из кармана иконку и вкладывает в руки Айгуль. Наклоняется и прикасается губами ко лбу, а потом несколько раз крестит её и что-то шепчет.

Со святыми упокой…

Будничные мордовороты, получив сигнал от Цвета, накрывают гроб крышкой и вбивают четыре гвоздя. Буднично, будто трудятся в столярной мастерской. Взяв подготовленные полотенца или, не знаю, что это, они несут гроб мимо свежих могил. Бодро и даже лихо опускают его в приготовленную яму и хватаются за лопаты.

— Подождите, — останавливает их Цвет и, наклонившись, берёт в руку горсть чёрно-жёлтой, смешанной с глиной земли.

Подойдя к краю, он бросает землю вниз, и она со звонким стуком бьёт в крышку гроба. Как в барабан, думаю я, а потом, когда подходит моя очередь, повторяю то же самое. Пусть земля будет тебе