Цеховик. Книга 4. Подпольная империя - Дмитрий Ромов

Могильщики бойко и бодро, словно сдают нормы ГТО, засыпают яму и прихлопывают лопатами холмик. Из него торчит деревянный крест. Сверху кладутся пластмассовые венки и живые цветы. Цветов, впрочем, немного, всего одна охапка, привезённая Цветом. Белые гвоздики.

— Поедешь на поминки? — тихонько спрашивает он, наклонившись к моему уху.

— Посижу здесь немного, — так же тихо отвечаю я.

Он кивает.

— Ладно, подтягивайся, если что. Мы в “Кавказкой кухне” будем.

— Хорошо.

Постояв немного, все уходят. А я остаюсь. Сажусь на лавочку у соседней могилы. Она, похоже, прошлогодняя. Холм провалился, металлическая пирамида сложной формы со звездой на вершине наклонилась, как пизанская башня, а вот лавочка стоит, как влитая.

Я сажусь лицом Айгуль. Сижу и смотрю. Ни о чём я не думаю, не вспоминаю моменты, не размышляю о вечности. Просто сижу, как воробей, пригревшийся на солнце. Оно движется по небу, а я даже не шевелюсь. Времени проходит довольно много. Может быть, час и, возможно я даже проваливаюсь в дремоту, потому что не замечаю, как здесь появляется человек.

Он стоит и тоже смотрит на свежую могилу, а потом поворачивается ко мне лицом. Да я уж и так знаю, кто это. Киргиз, разумеется. Мы смотрим друг на друга, а потом я снова перевожу взгляд на могилу. Если честно, я сейчас ничего к нему не испытываю — ни злости, ни ненависти, ни желания убить. Будто это и не он, а призрак чего-то несуществующего.

— Х*ли ты сюда припёрся, — хрипит он, и мне становится ясно, что, в отличие от меня, он преисполнен страстей. — Доволен? Радуешься? Смотришь на плоды рук своих? Сука!

Не хочется вступать с ним в перепалку, но я против воли начинаю заражаться его яростью. Айгуль бы это, наверное, не понравилось, но я не совершенен. Даже наоборот. Я соткан из пороков, и гнев, внезапный, разрушительный, беспощадный — одна из терзающих меня бед.

— Заткнись, — кое как сдерживаясь, говорю я. — Не тебе брызгать ядом на этой могиле. Тебе бы землю грызть да слезами умываться, а ты вон попранную справедливость изображаешь. Не хотел говорить такое на могиле Айгуль, но рано или поздно я тебя убью. Не сейчас, потом, но не сомневайся, я слов на ветер не бросаю.

Лицо его перекашивается от злобы, дикая ярость захлёстывает и заставляет дрожать. Гнев и злость получают над ним полную и безраздельную власть. Он приступает ко мне, готовясь наброситься и, возможно, кто его разберёт, впиться зубами мне в горло.

Глядя на это, я совершенно не испытываю беспокойства. Я испытываю воздушную лёгкость, вдруг наполняющую моё тело. И я вижу будущее. Пусть не очень далеко, всего на несколько мгновений вперёд, но всё же вижу.

Я вижу, как легко уклоняюсь от удара и демонстрирую поистине молниеносную реакцию. Вижу, как пригнувшись и свернувшись пружиной, перемещаюсь и, оказавшись там, где противник меня не ждёт, наношу серию ударов, а потом снова оказываюсь в неожиданном месте. Я жалю его, причиняя боль и жестоко уязвляя гордость.

Мне открывается эта великолепная картина и единственное, что меня огорчает, то что схватка происходит над гробом Айгуль. Впрочем, возможно, в том, чтобы сделать всё у неё на глазах, как раз и кроится смысл.

Не знаю как, но то что я представлял мгновенье назад я повторяю с исключительной точностью. Враг хрипит от бешенства и злости, а я наношу удар за ударом, причиняя новую боль. И вот в момент, когда я готов отправить его минимально в нокдаун, я вдруг сам испытываю острую боль. В районе затылка. Что за хрень, успеваю подумать я, и мир гаснет. Наступает полная темнота.

Когда я открываю глаза, темнота не рассеивается. Я касаюсь глаз рукой. Глаза на месте, никто, кажется, их не выколол. Уже неплохо. Выставляю руку и пытаюсь понять, где я. Кажется не в гробу, иначе это был бы очень просторный гроб.

Я лежу, подо мной твёрдая поверхность. Болит голова. Пахнет землёй, табачным перегаром и затхлостью.

Ощупываю поверхность на которой лежу. Грубые доски. Приподнимаюсь… Так… Ага, подо мной дощатый пол. Встаю на ноги и, вытянув перед собой руки, медленно иду вперёд. Утыкаюсь во что-то мягкое… Похоже на одежду, угу, это кажется ватные фуфайки. Да, точно. Два ватника, висят на крючках. Это вешалка… Хорошо.

Нащупываю стену. Гладкая, похоже сделана из ДВП. От влаги его выгнуло крупными пузырями. Иду вдоль стены и нахожу дверь. Дёргаю, пытаюсь открыть, но она, кажется, запертой. Ладно… Шарю рукой по стене и, о, чудо, нахожу выключатель.

Щёлк и… да будет свет, сказал электрик… Становится светло. Я жмурюсь, в первое мгновение глазам больно, но они быстро привыкают. Я стою внутри небольшой бытовки. Вешалка, пустой стол покрытый газетой, эмалированная кружка, топчан, заваленный тряпьём, табурет. Ещё один табурет. Лопат и другого инструмента нет. Заглядываю под лежанку. Только пыль клочьями.

На стене плакат. Рука, состоящая из пяти разноцветных лент, держит горящий факел. На нём символ Олимпиады. Кремлёвская башня, составленная из полос, символизирующих беговые дорожки. На заднем плане кремль и золотоглавая Москва. Вселяющая гордость надпись гласит: «Москва столица игр XXII Олимпиады».

Итак, что мы имеем? Пока я собачился с Киргизом, кто-то подкрался и долбанул меня по затылку. Я осторожно ощупываю голову. Да. На затылке волосы в запёкшейся крови. Больно кстати. Прикосновение болезненное, да и вообще, голова болит. Гудит, как чугуняка.

Значит долбанули по затылку и вырубили. Очевидно, это было спланировано. Так что гнев Киргиза, мог быть постановочным, хотя и не факт… И вот я здесь, в темнице. Я подхожу к выключателю и вырубаю свет. Незачем сигнализировать о своём возвращении из небытия.

Двигаясь вдоль стены, я подхожу к окну и раздвигаю плотные занавески. За окном темно. Не абсолютная темнота, конечно, но огней не видно. И звёзд нет… почему? Я приглядываюсь и замечаю на стекле капли. Дождь… А ещё замечаю решётку, защищающую окно.

Нащупываю ручку и раскрываю узкие створки. Внутрь врывается свежий воздух, прохладный и влажный. Я протягиваю руку и пробую пошевелить решётку. Прикручена намертво, даже на миллиметр не поддаётся. Мне приходит в голову, что я дёргал дверь на себя, но не попробовал толкать в другую сторону.

Разумеется, в процентах вероятность того, что она заперта, составляет девяносто девять целых и девять, девять, девять, девять, девять… после запятой. Но проверить, всё-таки стоит. Я возвращаюсь к двери, пересекая помещение и по-прежнему держа руки вытянутыми.

Глаза привыкают к темноте,