Блуждающая реальность - Филип Киндред Дик

Хайнлайна. Чистейший фашизм – и, что еще хуже, непривлекательно поданный. Фуууу.

Думаю, Хайнлайн нанес фантастике больше вреда, чем любой другой писатель – может быть, за исключением Джорджа О. Смита[53]. В диалоги «Чужака в чужой земле» не поверишь, пока не прочтешь. Персонаж кричит: «Дайте малышке коробку сигар!», когда девушка говорит что-то правильное, но банальное. Интересно, какой был бы ответ на действительно яркое и ценное замечание? Он, наверное, разорвал бы книгу в клочья.

Однажды я прочел в If[54] потрясающий рассказ никому не известного автора по имени Роберт Гилберт. Там была поэзия, красота, любовь, совершенство. Я написал ему об этом. Он ответил, что сочинял рассказ под музыку Гарри Джеймса[55].

Я начал читать фантастику в 1941 году. Какой же я старый.

Есть точный – и единственный – признак, что ты стареешь. Когда научно-фантастические журналы, которые ты покупал новенькими в день выпуска и с тех пор хранишь у себя, желтеют и по цвету становятся неотличимы от коллекционных экземпляров, которые покупаешь сейчас у букинистов. Значит, они и вправду древность. И ты с ними.

Возможно ли, что Лавкрафт видел истину? Что те безбрежные пространства и неописуемое зло, о которых он рассказал, например, в «Странном случае Чарльза Декстера Уорда», существуют на самом деле? Представьте себе: принимаешь дозу ЛСД – и оказываешься в Салеме. От такого с ума сойдешь.

Религию не стоит тянуть в научную фантастику иначе как в качестве социальной реальности, как в «Мрак, сомкнись!»[56]. Бог как таковой, как персонаж, губит хорошую фантастическую историю: для моих книг это так же верно, как и для всех остальных. Вот почему я жалею о «Палмере Элдриче». Людям с мистической жилкой этот роман нравится. Мне нет. Лучше бы я его не писал: в нем вышло на волю слишком много страшных сил. Когда я его писал, то принимал некоторые препараты – и видел те кошмары, что описывал. Теперь уже нет. И слава Богу. Agnus Dei qui tollis peccata mundi[57].

Меня завораживает Аврам Дэвидсон[58] – имею в виду как человек. Помесь маленького мальчика с мудрым старцем, и искорки в глазах. Как будто он Санта-Клаус, что ушел в мир и стал красить бороду в черный цвет.

Пятнадцать центов дам любому, кто сможет вообразить Тони Бучера маленьким мальчиком. Очевидно, что Тони всегда был таким, как сейчас. Но еще труднее представить себе ту странную истину, что когда-то Тони Бучера вовсе не было. Нет, такое просто невозможно! Всегда был Тони Бучер: если не он сам, то кто-то очень на него похожий.

Я написал и продал двадцать три романа, и все никуда не годятся, кроме одного. Только не знаю какого.

Проживи Бетховен еще год, он вошел бы в четвертую фазу развития своего таланта. На что это было бы похоже – можно представить, слушая его последнее произведение, альтернативное окончание тринадцатого квартета. Но мы не можем представить, что было бы дальше, доживи он до старости. Предположим, он, как Верди, как Гайдн, и в восемьдесят с лишним продолжал бы творить. Под ЛСД я слышал музыку Бетховена из седьмого или восьмого периода: струнные квартеты с хором и четырьмя солистами.

Из всей фантастики, которую я читал, один рассказ для меня особенно важен: это Alas, All Thinking Гарри Бейтса[59]. Начало и конец научной фантастики, ставшей высокой литературой. Увы.

Все пятнадцать лет, пока я пишу фантастику, я ни разу не видел своего агента и даже не говорил с ним по телефону. Интересно, что он за человек? Порой я спрашиваю себя, существует ли он. Набираю номер, и секретарша отвечает: «Мистера Мередита[60] сейчас нет на месте, могу соединить вас с мистером Рибом Фримблом…» – или еще какая-нибудь невероятная фамилия. Может быть, в следующий раз стоит попросить к телефону не мистера Мередита, а мистера Фримбла? И она ответит: «Сэр, мистера Фримбла сейчас нет, могу соединить вас с мистером Мертвецом…» Такие дела.

Если я пойму, что такое галлюцинация, пойму и что такое реальность. Я тщательно изучил этот вопрос и пришел к выводу, что галлюцинации невозможны, они противоречат разуму и здравому смыслу. Те, кто утверждает, что их видел, возможно, лгут. (Я и сам пару раз их видел.)

Время от времени кто-нибудь из соседей – из тех, у кого хватает средств завести лужайку и дальше беспрерывно ее подстригать, – спрашивает, зачем я пишу фантастику. Никогда не знаю, что ответить. Есть еще несколько постоянных вопросов, на которые я так и не придумал ответы. Вот они:

1. Откуда вы берете сюжеты?

2. Вставляете ли в книги своих знакомых?

3. Почему вы не продаете рассказы в Playboy? Ведь все остальные продают. Говорят, там чертовски много платят!

4. Научная фантастика… это разве не для детей?

Давайте покажу, что я имею в виду, когда говорю, что ответов у меня нет. Вот что я обычно говорю на это:

Ответ на № 1: Сюжеты… м-да, сюжеты. Ну, знаете, их можно найти почти повсюду. Сюжетов-то множество. Скажем, разговариваем мы с вами, и тут мне приходит в голову идея сюжета. Мутант-гуманоид с суперинтеллектом вынужден скрываться, потому что люди толпы не понимают его самого и его высших целей – и так далее.

Ответ на № 2: Нет.

Ответ на № 3: Не знаю. Наверное, потому что я неудачник. Какая тут еще может быть причина? Кстати, неделикатно о таком спрашивать.

Ответ на № 4: Нет, научная фантастика не для детей. Хотя, может быть, и для них тоже. Не знаю, кто ее читает. У нас примерно 150 тысяч читателей, это не слишком много. И даже если фантастика привлекает детей, что с того?

Сами видите, ответы никуда не годятся. И раз за пятнадцать лет я не сумел придумать ничего получше, должно быть, и никогда не придумаю.

Сегодня в новостях по ТВ рассказали о том, как девяностооднолетний мужчина женился на девяностодвухлетней женщине. От такого слезы наворачиваются на глаза. Что готовит им жизнь? Каждый вечер они ложатся спать – и сколько шансов, что оба проснутся наутро? Эти маленькие, тихие, незаметные существа куда драгоценнее и значительнее для мира, чем способен понять Роберт Хайнлайн.

Одиночество – великое проклятие, висящее над писателем. Было время, когда я написал подряд двенадцать романов и четырнадцать рассказов – все от одиночества. Это заменяло мне общение. Наконец одиночество стало так велико, что я и писать бросил; оставил тогдашнюю