Книжные магазины - Хорхе Каррион

букинистические книги: люди избавлялись от семейных сокровищ за пару долларов. А книжный магазин Casa de las Américas, который прежде был символом мощи латиноамериканской культуры, предлагал лишь несколько книг, выпущенных официальными издательствами. Хорхе Эдвардс, который в конце семидесятых годов участвовал в жюри престижных ежегодных премий, рассказал в «Персоне нон грата» о резком повороте, который совершил режим в начале следующего десятилетия. Для иллюстрации этих перемен чилийский писатель приводит множество случаев и примеров, к сожалению закодированных в ДНК самой идеи коммунистической революции и очень похожих на те, о которых говорят Киш и Воллманн в своих рассказах о паранойе, царившей на советской орбите. Один из них особенно красноречив. Ректор Гаванского университета говорит Эдвадсу: «Нам на Кубе критики не нужны», потому что критиковать легко, критиковать можно все что угодно, а страну построить сложно, и стране нужны «созидатели, строители общества», а не критики. Поэтому они собираются закрыть журнал, название которого, разумеется, носит глубоко подрывной характер: Pensamiento crítico[42]. А Рауль Кастро плетет интриги с целью поставить теоретические исследования по марксизму под контроль армии. Я прочитал эту книгу, равно как и «Пока не наступит ночь» Рейнальдо Аренаса, в канун нового столетия, как памятник упадка, длящегося три десятилетия. Словно всякое произведение, созданное в те времена, – его легко можно вообразить, если прочитать, например, письма Кортасара, – было уничтожено, и полки книжного магазина Casa de las Américas являли собой результат подобного опустошения.

По-моему, мало что может выглядеть грустнее, чем пустой книжный магазин или уголья в костре, на котором горели книги. В XVI веке Сорбонна вынесла полтысячи приговоров еретическим произведениям. В конце XVIII века в «Индексе запрещенных книг» насчитывалось семь тысяч четыреста наименований, а при штурме Бастилии революционеры обнаружили целую гору книг, подготовленных к сожжению. В двадцатые годы ХХ века Почтовая служба Соединенных Штатов сожгла экземпляры «Улисса». А вплоть до шестидесятых в Великобритании и Соединенных Штатах нельзя было издать «Любовника леди Чаттерлей» Д. Г. Лоренса или «Тропик Рака» Генри Миллера без обвинений в непристойности. В 1930 году Советский Союз запретил частные издательства, а официальная цензура просуществовала до самой перестройки. Эудженио Пачелли, будущий Пий XII, прочитал «Mein Kampf» в 1934 году и убедил Пия XI в том, что ее не стоило включать в «Индекс», чтобы не раздражать фюрера. При последних диктатурах в Чили и Аргентине книги сжигались публично. Сербские снаряды едва не уничтожили Национальную библиотеку в Сараеве. Периодически появляются пуританские активисты, христианские или мусульманские, которые жгут книги так же, как жгут флаги. Нацистское правительство уничтожило миллионы книг еврейских авторов тогда же, когда истребляло миллионы евреев, гомосексуалов, политических заключенных, цыган и больных. При этом сохранило самые редкие или ценные из них, намереваясь выставить их в музее иудаизма, который должен был открыться только после Окончательного решения еврейского вопроса. Часто отмечалось пристрастие руководителей нацистских лагерей смерти к классической музыке, однако почти никто не учитывает, что люди, разработавшие самые мощные системы контроля, подавления и уничтожения в современном мире, люди, оказавшиеся самыми эффективными цензорами книг, были еще и исследователями культуры, писателями, большими читателями – одним словом, любителями книжных магазинов.

Я пытаюсь обращаться с книгами так, как они обращаются со мной, то есть как человек с человеком. Книги – это либо люди, либо ничто. <…> Когда пытаются извлечь практическую пользу из литературы, она начинает чахнуть, сжиматься и умирать. Книжный магазин – это то бесплатное и идеальное место, которое ни для чего не может быть полезным.

Клод Руа. «Любитель книг»

6. Восточный книжный?

Иногда я готов дать что угодно, чтобы понять их. И надеюсь, что однажды смогу воздать должное этим странствующим рассказчикам. Но не понимать их было забавно. Для меня они оставались анклавом старой, нетронутой жизни.

Элиас Канетти. «Голоса Марракеша»

Где заканчивается Запад и начинается Восток?

У этого вопроса ответа, разумеется, нет. Вероятно, когда-то он был: во времена Флобера, быть может, или намного раньше, в эпоху Марко Поло, или совсем уж давно, при Александре Македонском. Но и мышление Древней Греции, из которого выросло западное, формировалось в тесном диалоге с философиями, рожденными на других берегах Средиземноморья, и таким образом уже содержало в себе абстракцию под названием Восток, несмотря на отрицавшие это позднейшие трактовки. Однако где-то эта глава должна начаться, как предыдущие начинались в Афинах или в Братиславе, и начнется она в Будапеште – одном из тех городов, что, подобно Венеции, Палермо или Смирне, словно плывут меж двух миров, скорее ведущих беседу, чем противоборствующих друг другу.

Как-то летом в начале 2000-х я блуждал по городу, и мое внимание вдруг поглотила расписанная вручную деревянная шкатулка, казавшаяся совершенно бесполезной, потому что ее нельзя было открыть. Зеленый деревянный куб, украшенный филигранью, продававшийся в числе других сувениров на одном из лотков на набережной Дуная. У шкатулки, разумеется, имелась крышка, но не было замка. Продавщица подождала некоторое время и, увидев, что я совершенно отчаялся, вертя в руках герметичный предмет, подошла ко мне со словами «It is a magic box»[43]. Движения ее пальцев переместили незакрепленные детали на деревянной основе, и те расступились, обнажив замок и щель, в которой был спрятан ключ. Эта хитрость восхитила меня, что продавщица сразу же поняла. И тут начался торг.

Противопоставленность запрошенной цены и торга можно было бы считать одной из осей поляризации между Западом и Востоком. Другая ось – материальность и изустность. Эти зыбкие, неформулируемые антитезы способны тем не менее прояснить такие понятия, как «западный читатель» или «восточный книжный». На площади Джемаа-эль-Фна в Марракеше библиотека нематериальна и недоступна для того, кто не знаком с местными наречиями: заклинатели змей, продавцы мазей, сказители с помощью завораживающих жестов и дощечек с изображениями человеческих тел или с нарисованными картами выстраивают в воздухе рассказ, тебе не понятный. В «Голосах Марракеша» Канетти связывает это непонимание с некоторой ностальгией по образу жизни, исчезнувшему в Европе, более домашнему, уделяющему больше внимания изустной передаче знания. Безусловно, есть мудрость и великая ценность в устных традициях, которые стекаются на эту пыльную площадь, слегка напоминающую караван-сарай и каждый вечер превращающуюся в огромный, гостеприимный двор с дымящимися блюдами. Но ее идеализация чревата упрощениями и клише относительно арабского и азиатского мира, свойственными нам, так называемым людям Запада. Как тот снимок египетского книготорговца, который я сделал в одной деревушке на берегу Красного моря. Потому что арабский