Последний маршал - Фридрих Незнанский

— Как можно…

— Ну так и молчи себе в тряпочку, — отрезал Костя. И добавил уже потише: — Тому, предыдущему, не доложил бы. А этому доложил. И что?

— Тот сам не стал бы тебя слушать, — напомнил я ему.

— Идите работать, Турецкий, — сказал он мне.

Я кивнул и пошел.

3

Вообще-то ничего нового во всем этом не было, но все равно странно… Что-то я не припомню, чтобы со мной так разговаривали.

Офицеры ФСБ, как любые загадочные люди, имеют обыкновение время от времени исчезать, и лишние вопросы иногда в таких случаях портят репутацию тому, кто их задает. Но хамить-то зачем?

Для начала я связался со своим старым знакомым из центрального аппарата ФСБ полковником Лукашуком, с которым по долгу службы мне приходилось иногда иметь дело. Он как раз занимался оперативными кадрами. После обычных дежурных вступительных фраз я перешел к делу:

— А скажите мне, товарищ полковник, — Лукашук терпеть не мог обращения «господин», и приходилось идти на поводу у привычек этого достойного офицера, — не скажете ли вы, где я могу найти полковника Аничкина? Он мне тут срочно понадобился.

На том конце провода повисла пауза. Это было непривычно для того Лукашука, которого я знал.

— Алло, полковник, вы здесь? — Я решил быть настойчивым настолько, насколько это было возможно.

— Да, — откликнулся он не сразу. — А зачем он вам понадобился?

Очень интересно.

— Товарищ полковник! У меня к нему конфиденциальное дело. Строго. Я имею самые высокие полномочия на этот счет.

Распространяться о том, что полномочия эти дала мне жена Володи, я не стал.

— Вот как? — сказал он. — Что ж, раз у вас есть полномочия, значит, вы понимаете, что эти вопросы не в моей компетенции. Желаю удачи.

— Погодите, полковник, — остановил я его, несколько озадаченный его пожеланием мне удачи. Так обычно говорят тогда, когда сами уже плюнули на это дело. — Вам известно хоть что-нибудь?

Снова молчание, но на этот раз оно говорило мне намного больше, чем первое.

— Господин полковник!

— Я вам не господин! — окрысился вдруг Лукашук. — Хотя и вы мне не товарищ, конечно.

— Простите, если обидел вас, полковник, но все-таки очень прошу вас сказать мне хоть что-нибудь. Мне будет достаточно, если вы скажете мне, что Аничкин выполняет задание родины где-нибудь на Канарских островах последние, скажем, полгода.

— Полгода? — быстро переспросил меня Лукашук. — Почему полгода?

— А что, больше? — подхватил я — Или меньше?

— Послушайте, Турецкий, — сказал мне Лукашук, — хочу дать вам один маленький совет, который, чувствую, очень вам нужен.

— Слушаю вас, товарищ полковник.

— Не лезьте в дела, которые вас не касаются. Только в этом случае вы более-менее будете спокойны за свое будущее, а также за будущее своих близких.

— Не понял.

— Очень жаль. Но я все-таки надеюсь, что вы меня поняли. Потому что единственный человек, который может вам сейчас помочь, — это вы сами. Всего хорошего.

— До свидания, — растерянно проговорил я, слушая короткие гудки.

Я с подозрением посмотрел на трубку. Мне действительно угрожали или это плод моего воспаленного воображения? Если трубка сейчас на моих глазах растает, значит, это все галлюцинации — слуховые и зрительные. Но трубка не таяла и вообще символизировала собой материальность мира. Поэтому я бросил ее на аппарат и громко выругался.

Разозлился я необычайно. Что он себе позволяет, этот вшивый Лукашук? Шантажом я это не назову, конечно, но на хамство это тянет вполне. Жаль, что хамство не преследуется по закону. Во всяком случае, этого дерьмового полковника к ответу привлечь я не могу.

Пока.

Итак, мне советуют не лезть не в свое дело. Сиди, мол, себе, Турецкий, и не рыпайся. Ладно. Хорошо. Вы меня заинтересовали, господин Лукашук. До этой минуты я хотел только знать, где находится Аничкин. Теперь мне до зарезу хочется узнать, в чем заключается его настоящее задание. То, что он, Аничкин, жив, сомнению не подлежит. Если бы он погиб или умер естественной смертью, что для тренированного мужчины проблематично, из его смерти не делали бы военной тайны, а даже, может быть, наоборот. Похоронили бы с военными почестями, и всякое такое. Но нет. Они делают из этого даже не секрет и даже не военную тайну, а черт знает что. И мне безумно интересно разыскать Аничкина и задать ему пару-тройку вопросов, и не будь я Турецкий, если он не расколется.

…Прямо выйти на это таинственное Стратегическое управление у меня не было возможности. Поэтому я пошел окольными путями. Решил разобраться с Борисовым.

Борисова почему-то привезли в военный госпиталь, и пробраться к нему было практически невозможно. Все, кто мог бы мне помочь встретиться с раненым, делали как раз наоборот: чинили всяческие препятствия, чего-то недоговаривали, уводили в сторону глаза.

Наконец, я не выдержал и попросил об аудиенции у начальника отделения, в котором лежал Федор Борисов. Навстречу мне вышел сухонький маленький пожилой врач, чем-то неуловимо похожий на нашего эксперта-криминалиста Семена Семеновича Моисеева.

— Здравствуйте, доктор. — Я пожал его узенькую, почти девичью ладонь. — Моя фамилия Турецкий. Я из прокуратуры.

— Кац, — сказал он.

— Простите? — вырвалось у меня, и я тут же прикусил себе язык. Ох и осел же я.

— Ефим Шаевич Кац, — повторил он дребезжащим голоском. — Хирург.

— Очень приятно. Разрешите несколько вопросов?

— Пожалуйста.

Какой-то древнерусский еврей, подумал я.

— Как состояние Федора Борисова?

— Уже стабильно. Кризис миновал, и мы с изрядной долей уверенности можем утверждать, что самое страшное для его жизни позади.

— Тогда почему к нему не пускают посетителей?

— Сам удивляюсь, — ответил неожиданно Ефим Шаевич.

— То есть как это?

— Пришел сегодня после обеда какой-то важный чин, собрал врачей и медсестер и в моем присутствии запретил больному посещения.

— Он был врач, этот важный, по-вашему, чин? — спросил я, уверенный в отрицательном ответе.

— Если у него и есть медицинское образование, — ответил Кац, — то явно невысокого уровня. Санитаром бы я его взял, но вот лечащим врачом… сомневаюсь.

— Вы уверены, что он имел право давать вам какие-либо указания?

— Уверен ли я? — усмехнулся Ефим Шаевич. — Я ни в чем не уверен. А вот сам он был уверен, и еще как уверен. Можете считать это привычкой, но я подчинился ему вполне осознанно. Надо, значит, надо. Что же теперь делать, раз такая уж государственная необходимость.