Заложница любви - Оливия Уэдсли

Она подняла глаза и взглянула ему в лицо.

Она увидела особенное выражение на его лице, которое тронуло ее сильнее, чем выражение горячей любви и обожания и страстная просьба ласк. На мгновение ей представилось, что тут была любовь, которой она никогда не знала, но во взгляде, в глазах этого человека такая любовь к ней могла существовать.

– Я не должна бы соглашаться, – сказала она нерешительно, – я знаю это, и вы это также должны знать. Но если вы хотите, то… оставайтесь!

Он взял ее руку, раскрыл ладонь и поцеловал. Она почувствовала, что его губы дрожат и горят как огонь, когда они коснулись ее руки.

Дела житейские – дела обыденные.

Аристофан

Возвращение домой было нелегким делом. Кэртон встретил Жюльена с недружелюбным удивлением.

– Почему это явились вы, а не кто-нибудь другой? – воскликнул он.

– Мой автомобиль был наготове, – отвечал он коротко.

Кэртон часто взглядывал на него, откинувшись на спинку сиденья. Его раненая рука была плохо привязана, так как он отказался от помощи Сары.

Он был уверен, что Жюльен объяснился в любви Саре, и это признание, после того, что произошло утром, и отставки, полученной им от нее, зажгло в его душе ревность и злобу.

Он нарочно уселся как можно ближе к ней, для того чтобы отплатить ей за свое поражение, которое сделало ее еще более желанной для него. И он внезапно возненавидел Жюльена за то, что тот был моложе его на несколько лет, за его способность, силу и растущую славу. Он понимал, что его годы, его неудавшаяся карьера были фактами, говорившими против него, и это еще усиливало его чувство обиды, делая его еще более непримиримым.

Он не уйдет, как надеялась на это Сара; он останется и поведет игру до конца, каков бы ни был этот конец. Такова судьба!

Атмосфера Парижа внезапно охватила их: шум, суета, скрытое возбуждение, замечаемое в настроении мужчин, запах пыли и сырой земли, так как прошел ливень и мостовая стала темного цвета, – все это неслось к ним навстречу, когда автомобиль мчался по дороге, освещенной фонарями, пересекая тени надвигающейся ночи.

Сара почувствовала величайшее облегчение, когда наконец они доехали.

Леди Диана только что вошла и заговорила с мужчинами. Позднее, когда она вместе с Сарой поднималась по лестнице наверх, она сказала, лукаво взглянув на дочь:

– На твоем месте я бы запаслась парой несгораемых перчаток для игры с огнем. По-видимому, это становится теперь твоим главным развлечением.

– Вы очень остроумны, мама, – ответила Сара, стараясь говорить небрежно.

– Вовсе нет, дорогая моя, но у меня есть достаточно богатый опыт общения в светском обществе. Со временем учишься слышать и видеть многое.

Сара уже собиралась войти в свою комнату, но повернулась и пошла вслед за матерью.

– Мама, что вы хотите этим сказать? – спросила Сара.

Леди Диана позвала свою горничную, чтобы та развязала ей вуаль, и потому отвечала по-английски:

– Именно это: люди говорят, что Жюльен бросает свою карьеру, что он постоянно торчит здесь, так же как и Кэртон. О, я знаю, тут все прилично, я нахожусь с тобой, а ты сама чрезвычайно осторожна и добродетельна, но все-таки, – она пожала своими прекрасными плечами под кружевным лифом, – ты знаешь, Сара, если начинают говорить в свете…

– Это гнусная сплетня! – воскликнула Сара.

– Самая обыкновенная вещь, я думаю, – возразила леди Диана, снова пожимая плечами. – Что же ты намерена делать?

– Ровно ничего.

Сара повернулась к двери.

– Во всяком случае, Шарль Кэртон скоро уедет, – сказала она.

– Ты говоришь, что он уезжает? – спросила леди Диана небрежно.

– Он сказал мне это сегодня утром, – ответила Сара, уходя из комнаты.

– Миледи, вы не положите румян на щеки сегодня вечером? – спросила через час горничная Лизетта леди Диану.

Леди Диана покачала головой. Она долго смотрела на себя в зеркало. Нежный розовый цвет ее щек как будто отражал то возбуждение, которое разгоралось в ее сердце.

Сойдя вниз в свою гостиную, она вызвала к телефону Шарля Кэртона.

– Сара сказала мне, что вы покидаете Париж? – спросила она. – По крайней мере, она так думает.

– Зачем? – удивился он.

– Вот это я и хотела бы знать. Ведь вы обещали остаться и повезти меня в автомобиле в Рим в августе.

– Сара ошибается. Конечно, я останусь.

– Наверное?

– Разумеется, моя прекрасная леди.

– И вы будете обедать у нас сегодня вечером?

– Через полчаса.

– Вот то-то же! – сказала она и с улыбкой положила трубку.

Она вовсе не желала потерять Шарля. Она прекрасно знала, что он воображает себя влюбленным в Сару, но это ровно ничего не значит. Шарлю было 43 года, а ей 48. Он и Сара не могли бы составить супружеской пары, а если бы даже захотели, то из этого дела ничего бы не вышло, и все только осложнилось бы очередным скандалом, – новым в известном смысле, но еще худшим, чем прежний.

Притом же Шарль всегда был и всегда будет ветреником, и даже если бы он захотел и мог бы жениться на Саре, то вряд ли он остался бы ей верен. А Сара трагически относится к таким вещам. Между тем…

Последние слова прекрасно резюмировали положение. То, что Сара желала, чтобы Шарль уехал, не имело никакого значения в глазах ее матери. «Каждый сам для себя» – таков был девиз, которому она следовала всю свою жизнь.

Кроме того, Сара была так богата теперь, и жизнь ее сложилась так хорошо. У нее не было ревнивого, надоедливого мужа, ей нечего было бояться, ее не беспокоили никакие счета, и средства ее были неограниченны…

Между тем у бедной леди Дианы действительно не было ничего, кроме того, что она могла урвать для себя от тех, у кого всего было вдоволь.

Рассуждать там, где надо чувствовать, свойственно душам, не обладающим широким пониманием.

О. Бальзак

Высадив Шарля и Сару у подъезда ее дома, Жюльен отправился к себе в контору, отпер дверь собственным ключом, и его помощник не имел времени поговорить с ним приватно; поэтому он прямо прошел к своему отцу, где сидел Анатоль Колен.

Он сразу почувствовал, что в маленькой комнате, обитой темными панелями, была враждебная атмосфера.

Жюльен снял шляпу и свои шоферские перчатки.

Толстый Анатоль Колен громко спросил его:

– Хорошо провели время?

Он всегда говорил с легким презрительным оттенком, что считал необходимой принадлежностью своей властной натуры.