Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский

Из современных авторов можно сослаться на мнение Хельмута Томэ и Хорста Кэхеле (последнего я имею честь знать лично), которые пишут, что «перенос — это обобщающее понятие в двух смыслах этого слова. Во-первых, поскольку прошлый опыт личности оказывает фундаментальное и постоянное влияние на ее настоящую жизнь, для человеческого рода перенос универсален. Во-вторых, это понятие охватывает многочисленные типичные явления, которые по-разному и уникальным образом выражаются в каждом из нас. В психоанализе наблюдаются особые формы переноса»[136].

В современном понимании перенос — это бессознательный процесс, включающий в себя перемещение индивида на другой объект чувств, представлений, фантазий, связанных с объектами из прошлого, как правило, инфантильного, отношение к нему, как к объекту своего прошлого, наделение его значимостью другого, предшествующего объекта. Поэтому следуя известному принципу Оккама «Entia non sunt multiplicanda praeter necessitatem»[137], я полагаю, что возможно, не множа сущности без необходимости, говорить и о переносе на автора произведения искусства, и о переносе на героя произведения (как, впрочем, и об аналогичных бессознательных реакциях художника). Разумеется, такие переносы имеют свою специфику по сравнению с классическими переносами в аналитической ситуации, описанными, например, Ральфом Гринсоном[138] или Джозефом Сандлером и компанией[139]. Перенос на героя произведения искусства может иметь, с моей точки зрения, такое же (или, вернее, схожее) психотерапевтическое значение, как перенос нарциссического пациента на аналитика (или «переносоподобное состояние») в концепции Хайнца Когута или как корректирующее эмоциональное переживание, описанное Францем Александером[140].

Трансмутирующие интернализации у нарциссических личностей происходят, когда в достаточной степени удовлетворяются архаические потребности самости. Масяня, видимо, в некоторой степени удовлетворяет потребность самости в альтер эго. Когут, занимаясь культурологическими изысканиями, ввел понятие художественной антиципации — предчувствия, предвосхищения[141]. Гипотеза о художественной антиципации предполагает, что «художник… опережая свое время, фокусируется на ядерных психологических проблемах эпохи, реагирует на важнейшие психологические проблемы человека, с которыми он сталкивается в данное время, посвящает себя главной психологической задаче человека… Художник является, так сказать, доверенным представителем своего поколения: не только всех обычных людей, но и ученых, исследующих социально-психологические явления»[142]. Когут утверждает, что с конца XIX — начала XX века в состоянии человеческой психики произошли существенные изменения, это нашло отражение в том числе и в искусстве. Искусство прошлого (в первую очередь великие европейские романисты второй половины XIX столетия) занималось проблемами Виновного Человека — человека с эдиповым комплексом, со структурным конфликтом между Ид, Эго и Супер-Эго, прошедшего испытания влечениями и запретами. Современное искусство занимается проблемами нарциссической личности. «Подобно тому как недостаточно стимулируемый ребенок, не получавший достаточных эмпатических ответов, дочь, лишенная идеализируемой матери, сын, лишенный идеализируемого отца, стали ныне олицетворением центральной проблемы человека в нашем западном мире, так и разрушенная, декомпенсированная, фрагментированная, ослабленная самость такого ребенка, а затем хрупкая, уязвимая, опустошенная самость взрослого человека и есть то, что изображают великие художники нашего времени — звуком и словом, на холсте и в камне — и что они пытаются исцелить. Композитор беспорядочного звука, поэт расчлененного языка, живописец и скульптор фрагментированного зримого и осязаемого мира — все они изображают распад самости и, по-новому собирая и компонуя фрагменты, пытаются создать структуры, обладающие цельностью, совершенством, новым значением»[143]. Когут приводит в качестве примера живопись Пабло Пикассо и поэзию Эзры Паунда. Как наиболее выразительное отражение сути патологии самости Когут цитирует слова Брауна из пьесы Юджина О’Нила «Великий Бог Браун»: «Человек рождается сломанным. Он живет, желая поправиться. Милость Бога — клей»[144].

Конечно, автор мультфильмов о Масяне Олег Куваев не Пикассо и не Паунд. Скорее всего, мультфильмы эти через год-два будут забыты (если никто не займется их грамотной «раскруткой» и продюссированием). Однако то, что они пользуются такой популярностью ныне — практически без рекламной поддержки — означает, что Масяня нашла отклик в сердцах публики — той ее части, о которой я говорил выше. Если развивать гипотезу Когута о художественной антиципации, то можно утверждать, что Масяня не просто изображает человека нашего времени, но удовлетворяет инфантильные потребности нарциссических личностей «с хрупкой, уязвимой, опустошенной самостью», потребность самости в альтер эго и потребность в транзиторном объекте, тем самым осуществляя психотерапевтические функции. Удовлетворение двойниковой потребности в альтер эго позволяет восстанавливаться поврежденной самости путем транс-мутирующих интернализаций, а транзиторный объект защищает от ощущения отсутствия или разрушения константного внутреннего объекта. Также Масяня отражает бессознательные латентные фантазии о близнецах: она со своими приятелями и подругами, как Карлсон, который живет на крыше, легко позволяет себе то, что далеко не всегда можем себе позволить мы («Да пошел ты в жопу, директор! Не до тебя щас» (мультфильм «Radio»)).

Почему же столь многим людям, причем людям, находящимся в авангарде общества, пришелся по душе объект, удовлетворяющий инфантильные, регрессивные потребности? Ниже я постараюсь ответить на этот вопрос.

4. Нарциссический герой нашего времени

Как я отметил выше, в первую очередь почитателями Масяни являются люди, много общающиеся с компьютером и активно пользующиеся интернетом. Можно предположить, что эти люди, надолго погружающиеся в виртуальную реальность, стараются избежать реальности объективной и прячутся от своей психической реальности — от своих переживаний, влечений и интрапсихических конфликтов. В более патологической ситуации у них формируется аддиктивное поведение, зависимость от компьютера, которая имеет такой же онтогенез, как и зависимость от алкоголя или наркотиков, от азартных игр, от еды (патологическое обжорство) etc.[145] Джойс Мак-Дугалл, современный французский психоаналитик, рассматривая вопрос о формировании наркотических форм сексуальности, писала в монографии «Тысячеликий Эрос» о том, что в основе зависимостей лежат нарушения в ранних отношениях между матерью и ребенком. «Достаточно хорошая мать», если воспользоваться термином Винникотта[146], испытывает чувство симбиотического слияния с младенцем в первые недели его жизни. Но если этот симбиоз продолжается и далее, то он ощущается младенцем как преследование со стороны матери. Находясь в состоянии полной зависимости от матери в младенчестве, дети имеют склонность приспосабливаться к чему угодно, что на них будет спроецировано. Физическая активность ребенка, его телесная и эмоциональная чувствительность, его интеллект и сообразительность могут развиваться лишь настолько, насколько мать сама позитивно загрузит эти качества. Мать может также тормозить укрепление этих качеств, если ребенок служит для сглаживания ее собственных переживаний по поводу неудовлетворенных потребностей в ее интрапсихическом мире. Такие нарушенные объектные отношения влияют на формирование переходных феноменов (транзиторных объектов и деятельности) и порождают у ребенка страх перед развитием собственных психических ресурсов.