Приговор - Кага Отохико

— Ну я и распсиховался. Наверняка что-то случилось!

— Ха-ха-ха… Ну и что, по-твоему, могло случиться?

— А вот этого я тебе не скажу. У нас ведь тут стукач на стукаче.

— Да нет у нас никаких стукачей.

— Да пошёл ты! Дерьмо вонючее! Заткнись!

— А вот не заткнусь! Послушай-ка лучше, что я тебе скажу. То, что сейчас передают по радио, — не прямой эфир, а запись. А это значит, случилось что-то из ряда вон выходящее, и они не хотят, чтобы мы об этом узнали. Недавно вроде бы начали передавать какое-то чрезвычайное сообщение. Только успели сказать «ч-р-е-з-в-ы-ч-а-й-н-о-е», и раз — они тут же переключили на эту запись. Ты что, не заметил?

— А ведь точно, вот скоты!

— Наверняка что-то стряслось! Узнать бы, что именно! Ой-ой, гляди-ка, вертолёт! Тут как тут. Вот здорово. Класс!

И действительно в небе кружил вертолёт, он назойливо рокотал и не собирался никуда улетать. Появление вертолёта означало одно — в тюрьме произошло что-то чрезвычайное. То ли пикетчики снова пошли в атаку, то ли посадили какую-нибудь шишку… Тревожно каркали вороны, наверное, их спугнул шум мотора. Рисовка опустилась на дно клетки. Свесила вниз хвостик, нахохлилась, два раза зевнула, затянула глазки веками, сунула клюв под крылышко и уснула. Какиути зевнул. Его тоже клонило ко сну. Верно, от птички передалось, горько усмехнулся он. Прилечь бы, но в дневное время лежать запрещено. Остаётся только зевать. Катакири опять за своё — начал бубнить свою сутру. Рокот вертолёта, настойчиво возвращаясь, раз за разом обрушивался на тюрьму. Словно стараясь перекрыть его, Катакири читал всё громче:

Тот, кто имя Амиды повторяя,

Обретает свет истинной веры,

Думы свои неизменно устремляет к благому,

Тому воздаст Просветлённый,

А ежели ты, сомневаясь в великом обете…

Какиути переключил внимание на орущее радио. Звучит гнусавый мужской голос.

Слышу я до сих пор

Прощальный гудок парохода.

Льются слёзы из глаз.

Как тяжело расставаться!

Кра-асные камелии разом опали,

Над морем тревожно чайки кружа-ат…

Скатав шарики из бумажной салфетки и скрепив их слюной, он заткнул себе уши и лёг головой на стол. Ночь наступит ещё не скоро, долгие томительные часы ядовитым газом наполняют камеру, от них не спастись…

Воскресенье, утром

Воркуют голуби. Не иначе, проголодались. Все ещё спят. Тихо. Хотел было дать голубям хлеба, но не смог: мешает железная сетка. Решил потренироваться в бросании хлебных крошек через сетку. Раскрошив твёрдый сухой кусок хлеба, распределяю крошки по всей ладони, и резким движением руки — раз! Пока наружу вылетает примерно одна треть, две трети застревают на оконной раме. Ничего, оставшиеся крошки подберут крысы. Правда, особенно увлекаться не стоит, если на раме заметят крысиный помёт, получу нагоняй. Бросил пару раз и довольно. Голуби думают, небось, — ну и жадина.

Получил от вас второе письмо. Сижу теперь и гадаю — что может собой представлять студентка четвёртого курса психологического факультета? В моё время слово «студент» обычно ассоциировалось с лицом мужского пола. Но вы пишете, что на филологическом факультете вашего университета вообще одни девушки. Да, времена меняются.

Оба ваших письма я поставил на комод (это у меня священное место, там стоит фигурка Богоматери и лежит Большой католический словарь), прислонив к стене, — они похожи на квадратных кукол. Знаете, я вас побаиваюсь — девушка, которая мало того, что изучает криминальную психологию, ещё и интересуется психологией заключённых… Да ещё вы якобы от корки до корки прочитали «Десять приговорённых к смертной казни». Мне неприятно, что в этой книге меня изобразили злодеем из злодеев, хотя, конечно, всё, что касается моей семьи, характера, преступления, — в общем соответствует действительности. Досадно только, что автор — человек ограниченный, да ещё и с явной склонностью к газетным штампам.

Но с другой стороны, я рад, что впервые предстал перед вами как злодей из злодеев. Ведь хуже уже некуда. Что бы я теперь ни написал, всё равно выиграю в ваших глазах, так что хотя бы в этом плане можно не волноваться.

Вечером

Целый день читал. И что, как вы думаете? О нет, не католическую литературу, отнюдь. «Крестный путь», сочинение одного протестантского священника. Причём уже в третий раз. И снова открыл для себя много нового и поучительного.

Знаете, мне ведь в общем-то всё равно, католичка вы или нет. Среди патеров, монахинь, вообще среди верующих встречаются очень холодные, равнодушные люди, а многие неверующие, с которыми я имел дело, отличались исключительной отзывчивостью. Вы пишете, что «не понимаете, что такое Бог, но уважаете тех, кто в него верит», поэтому с вами я могу быть вполне откровенным и ничего от вас не скрывать. Это меня радует.

Я не очень уверен в себе и считаю себя ничтожной каплей в мощном потоке жизни, а отнюдь не краеугольным камнем мироздания. Я всего лишь образ и подобие некоего высшего существа. Таковы положения, служащие отправным пунктом моих рассуждений. О будущем каждого человека достоверно известно только одно — ему предстоит умереть. А коль скоро смерть, равно как и рождение, ниспосылается этим высшим существом, значит, именно оно и может считаться в человеке единственно достоверным.

День я провёл в «японской комнате», и в результате у меня заболела поясница, поэтому я перешёл в «европейскую комнату», где и пишу теперь это письмо. Наверное, читая, я всё время корчил стра-а-шные рожи, во всяком случае, мышцы лица у меня почему-то окаменели, и буквально секундой раньше я нарочно улыбнулся во весь рот, чтобы расслабить их.

«Европейской комнатой» я называю ту часть камеры, где дощатый пол. Здесь у меня стол и стул; если со стола снять крышку, он превращается в умывальник, служащий одновременно раковиной для стирки и источником питьевой воды, а если крышку снять со стула, он превращается в унитаз. Правда, удобно? «Японская комната» — это две циновки, прикрывающие дощатый пол. Тут у меня лежит сложенный вчетверо матрас — это называется «обеденный стол».

Комната у меня маленькая, но собственная, а это уже роскошь. Ощущение, что я нахожусь в изоляции? Конечно же, оно имеется. По воскресеньям, к примеру, как сегодня, из камеры ни на шаг. Но я привык. Ведь я здесь уже пятнадцать лет. Если всё время помнить, что ты в изоляции, делается невыносимо. Конечно, я не в силах заставить себя думать, что нахожусь здесь по собственной воле, но хочется по крайней мере поддерживать в себе ощущение, что я могу по собственной воле распоряжаться своим временем.

Четверг, вечером

Целый день идёт дождь. В общем-то я ничего не имею против. В дождливые дни городской шум становится ближе. Мокрые от дождя звуки ползут по земле и добираются до меня. Недавно я слышал, как ссорились муж с женой. Муж вёл себя ужасно, но жена тоже не уступала. Им, судя по всему, было невдомёк, что за стеной живут люди, которым всё слышно. Они бесстыдно орали, выкладывая свои постельные тайны. Мне говорили, что во время войны парочки из Англии открыто обнимались перед пленными японскими солдатами. Они просто не считали японцев за людей. Что ж, мы привыкли. Пришлось привыкнуть, а что делать?