Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

По приглашению Н. И. мы пошли к ней и застали разгром, оставшийся после выезда жильцов. С одной только заселенной комнатой, когда-то принадлежавшей Марине Ивановне, в ней она и жила. Комната Марины Ивановны и все подсобные помещения сохранились в первозданном виде. Они производили сильнейшее впечатление своей достоверностью. Сюда приходили по нашему приглашению Павел Антокольский и Евгений Симонов, бывший тогда главным режиссером Вахтанговского театра. Павел Григорьевич и его жена Зоя Баженова в 1920-е годы играли в театре Вахтангова, и они вспоминали путь от театра по Борисоглебскому переулку. С возникновением Нового Арбата ходить так стало нельзя, а раньше считалось, что этот дом расположен рядом с театром.

И пошли письма за нашими подписями во все инстанции в защиту дома. В итоге нам удалось отстоять его, и Надежда Ивановна стала первым директором музея Марины Цветаевой.

Творчество Цветаевой оказало на Беллу огромное влияние, и движение ее и Анастасии Ивановны навстречу друг другу было удивительным. Сейчас трудно проследить все этапы этого пути, но Анастасия Ивановна сама старалась их не забыть и писала Белле.

А. И. Цветаева – Б. Ахмадулиной

Дорогая Бэлла!

Когда я вошла в столовую, где уже горел телевизор, Вы уже говорили. Я не увидела, как Вы вышли на сцену. Несколько человек, сейчас живущих здесь, неотрывно глядели на невыносимое мной – от ионов страдаю – жерло света и звука. (За трапезами просила посадить меня спиной к нему; так – годы.) Но на сцене стояли Вы, мною единственно-любимый поэт (хоть знаю Вас по единичным стихам, случайным.) Периодику не читаю, зрение (минус 13 и минус 8 – двоят) – мешает. Да и неинтересно, чаще всего!

Голос, жест. Стать. И стихи, Ваши. Как была, полусняв по пути пальто, с висящим рукавом, не теряя минуты, я прислонилась об окно и застыла. Так я простояла, д б, не менее получаса. Затем очнулась и села (позади был ведь долгий день.) Бэлла, – великолепно!

Не одними моими глазами, а и Мариниными я глядела на Вас, и не слухом Вас слушала: так всегда нам шло в душу то же, все детство и всю юность. (Зрелость нас разлучила.) Но будьте в уверенности, что, если захолонуло мне сердце, – ее, бы, – тоже! Как бы встретила Вас, как бы признала! Какой родной пыл! Какой – почти безумный запал! Какой бредовой, в бреду безупречный, отбор тем! Вы – на той же земле живете, Бэлла, на которой жила Марина, – и как малые живут на этой земле!

Беспомощно-царственен жест – всей длиной рук – чуть в стороны, когда не хватало Вам слов для ответа! Ответов они хотели от Вас, когда вся Вы – вопрос к Вами еще, б м, не открытому Богу!

Гамм учебника поэтического чистописания, себе на потребу, не разобрав, в смуте восприятия, что их валит навзничь – Девятые симфонии Ваши! sos! Сирена – о Маяке, под Девятым валом! Вы – не видели, Бэлла: нам то и дело показывали лица зрителей, слушателей (чередуя их – с Вами) – как слушали. Да, поглощенно, но – но – какой % понимал? Что Вы их будили к Чему-то – ясно. Но – из какой спячки! (Кто же читает такие стихи? И – так?) Вот и мелькали лица: еще не проснувшиеся, – или под штормом потеряв управление, – улыбающиеся, не зная чему. По всей шкале несходства – с Вами!

Каждое стихотворение – 9-й вал! Каждое стихотворенье – Последнее! И когда вновь вопросы – сверканье улыбки Вашей, – не о себе, а о Чем-то, Чему-то, Узнаваемому, Родному, но Чему Имени – нет… Так – до конца. А затем, отходя ко сну в мыслях – “Завтра ей напишу” – сон: едем, все те, что тут слушали Вас, Вы, я. За рулем Вы, Мысль: – “Правит?.. Сама?” Вы привозите нас к себе. Большая квартира. Ваша мама. Голова ее, с проседью, повязана бледным газовым шарфом. Проходя, меня за руку: “Будем обедать”. Вы и я – в высокой пустой комнате. Далеко – сидит – юноша. Их – два (братья?). Один – больной. Что-то спрашивает. Вы меня с ним не оставляете. Сейчас пойдем в столовую, где – дверь открыта – накрыт стол. Сон продолжается наяву: за завтраком разговор о Вас. Я – о моем сне. – А она действительно водит машину! – восклицает один писатель – и рассказ о том, лет 20 назад, дне. – Ей было 16 лет… (– Но, м б, наяву – сон, Бэлла?) Марине было бы теперь 84.

Четырнадцать лет назад Вы говорили о ней в ЦДЛ на Маринином 70-летии… Как могли Вы 14 лет не прислать мне Ваших стихов? Не придти ко мне? Не окликнуть меня? И с 1971 г., с выхода м книги – (а с публикации в 1966-м в “Новом мире” – уж все 10 лет…) “Неразлучной” меня звала Марина, и в 1 сборнике, “Веч альбом” 1910-й —

Так же изменчивы, так же нежны,

Тот же задор в голосах,

Той же тоскою огни зажжены

В слишком похожих глазах…

Я стала старый, старый пес, Бэлла – и сколько этому псу – жить?..

Вот, мое, в 1974-м, в Коктебеле:

Мне восемьдесят лет. Еще легка походка,

Еще упруг мой шаг по ступеням,

Но что-то уж во мне внимает кротко

Предчувствиям и предсказаньям, снам…

Мне восемьдесят лет? Сие понять – легко ли,

Когда еще взбегаю по холму,

И никогда еще сердечной сильной боли,

Ни головной – но сердцу моему

Уж ведомо предвестия томление,

Тоска веселья, трезвость на пиру…

Молчания прикосновение

К замедлившему на строке перу.

12.ХI.76.

Голицыно

Жму руки Ваши, Бэлла. Храни Вас Бог!

Ваша А. Цветаева

Помню, как, едва узнав друг друга, мы с Беллой вместе ехали на моих красных“ жигулях” в Голицыно, в Дом творчества писателей к Анастасии Ивановне.

Перед войной Марина Ивановна с сыном жила в Голицыне с декабря 1939-го по июнь 1940-го.

В эту первую встречу мы больше всего говорили о Марине Ивановне, ведь ее тень витала в воздухе этого дома. Достоверность окружающих предметов, которых могла касаться Марина Ивановна, создавала у нас щемящее чувство близости с ней, ушедшей так трагически…

Белла, обретя дружбу с Анастасией Ивановной и высоко ее ценя, понимала, что соответствовать этим возникшим отношением она может лишь в том случае, если сделает свой личный вклад в эту дружбу в виде литературного признания и собственной оценки творчества Марины Ивановны. Поэтому письмо, на которое так долго Белла не решалась, превратилось в исповедь, у которой не было прямого начала, и Белла не знала, где она должна кончиться. Письмо должно было течь к Анастасии Ивановне, как река, отражая смену настроений автора, и включать по ходу жизни новые сюжеты. Писалось оно долго, прерывалось поездками, неизбежными в нашей жизни, и продолжалось с приобретением соответствующего настроения. Но в результате у Беллы получилось письмо, являющее собой признание в любви и к Марине Ивановне, и к Анастасии Ивановне: