Зеркало и свет - Хилари Мантел

Кости и мощи, частью безымянные, частью подписанные. Он думает, я дам поручение: найдите в подвале Бекета и сорвите с него бирку. Это с ним покончит.

Спрашивает:

– Кто у них был за главного?

– Кто, как не Зовите-меня?

Он поднимает голову:

– Ты не удивился?

– Никто не удивился. Но всем было гадко.

Он думает: Гардинер не спросил Ризли, с кем вы, с Кромвелем или со мной? Гардинер сказал: выбирайте, либо я, либо смерть.

Кристоф говорит:

– Они побросали ваши бумаги в ящики и унесли. Зовите-меня показывал, где искать: загляните в тот сундук, откройте этот. Только он нашел не все, что искал, так что под конец разорался. Томас Авери и говорит: «Я подозревал Зовите-меня все последние месяцы. Зачем хозяин его привечал?»

– Христос привечал Иуду. Впрочем, я не навязываю сравнение.

– Потом пришел Ричард Рич. И тоже давай орать: «Посмотрите в желтом сундуке под окном!» – Кристоф ухмыляется. – А желтый сундук-то сплыл.

И вместе с сундуком – вся его переписка со швейцарскими богословами. Пусть теперь утверждают, будто он еретик, отрицающий присутствие Божие в облатке. Доказательств у них не будет. А ему не составит труда сказать, что Бог повсюду.

– Все ждут вашего возвращения. Вы вернетесь, и все станет по-прежнему. А до тех пор я вам буду служить здесь. – Кристоф смотрит на золоченый потолок. – Я боялся, вас бросили в подземелье.

– Ты тут прежде не бывал?

Он сам отделывал эти комнаты, семь лет назад, для Анны, которой предстояло жить здесь несколько дней накануне коронации. Он их заново застеклил, заказал написать на стенах богинь, сменивших цвет глаз с карего на голубой, когда королевой стала Джейн Сеймур. Входишь через большую кордегардию. За ней присутственная зала, светлая и просторная, где он сидит сейчас, дальше столовая, спальня и крохотная молельня.

– Это не ради моего удобства, – говорит он, – а ради тех, кто придет меня допрашивать. Я их жду в самом скором времени.

Ибо королевские советники были готовы к моему аресту, даже если я готов не был. Как они это провернули? Какими тайными перешептываниями, движениями бровей, какими кивками и подмигиваниями? И что наплели королю? Надо думать, наушники просачивались к нему, как только я выходил. Неудивительно, что Генрих говорил, повернувшись ко мне спиной. Неудивительно, что он обращался к стене.

– Скажи Терстону, пусть не вешает фартук на крюк. Пусть присылает мне еду.

– Когда вы отсюда выйдете, – говорит Кристоф, – мы порешим Норферка, оторвем ему голову и кинем псам. Рича я приколочу к полу, где крысы будут отъедать от него по кусочку, и чем дольше он будет умирать, тем лучше. Зовите-меня я отрежу ноги и стану смотреть, как он ползает по двору, пока не сдохнет.

Он опускает голову на руки. Планы Кристофа отняли у него последние силы.

– То-то я потешусь, – продолжает Кристоф. – А Генриха я буду пинать по Уайтхоллу, как свиной пузырь. Вот лопнет, посмотрим, кто тут король. Вот размажу его по камням, посмотрим, кто победил.

В первую ночь, оставшись один, он пытается молиться. Шапюи как-то спросил его, что вы сделаете, когда Генрих от вас отвернется? Он ответил, вооружусь терпением и предоставлю остальное Богу.

Некоторые книги учат, размышляй о последнем часе, проживай каждый день так, будто ночью тебя ждет не постель, а гроб. Богословы советуют это не только узникам и больным, но и людям в расцвете славы и процветания: купцам на Риальто, правителям в сенате.

Но я не готов, думает он. Дайте мне увидеть врага. И король переменчив. Это все знают. Мы постоянно сетуем на его непостоянство.

Однако бывало ли – он не может такого вспомнить, – чтобы Генрих, повернувшись спиной, вновь поворачивался лицом? Он оставил Екатерину в Виндзоре и никогда с ней больше не виделся. Уехал от Анны Болейн, отдал приказ ее убить и препоручил ее другим.

Он прочел библиотеки томов под названием «Зерцало государей»; там говорится, что мудрый советник всегда готов к монаршей немилости и смерть почитает за награду. Разве апостол Павел не сказал, что желает умереть со Христом? Однако он ничего так не желает, как быть у себя в саду этим ласковым вечером, бесполезно меркнущим за окном: у дверей стража на случай, если Кромвель вздумает прогуляться.

Он прикладывает руку к сердцу. Чувствует в груди что-то инородное – будто сердце сжимает с одной стороны и тянет с другой. Сколько дней осталось? Мои недруги будут подгонять Генриха. Они бы предпочли убить меня на этой неделе из опасений, что не смогут долго распалять королевский гнев. Но если Генрих хочет избавиться от Анны, я нужен ему живым, а дело может оказаться не простым и не быстрым. Если я продержусь два месяца, к тому времени Генрих рассорится с Гардинером. Тогда он обратится к Норфолку и что обнаружит, помимо упрямства, тупости и желчи? Так кто будет за него править? Фицуильям? Тунстолл? Одли? Они довольно толковые – толковые помощники главного министра. Три месяца, и королевские дела придут в такой беспорядок, что он станет умолять меня вернуться.

А я скажу: «Нет, ваше величество, я сыт вами по горло. Я еду в Лонд».

Но в следующий миг, в мгновение ока, я выхвачу печати из его рук: итак, ваше величество, с чего мне начать?

Он думает о Томасе Море: тот пробыл в Тауэре пятнадцать месяцев и беспрерывно писал, пока у него не отобрали перо и бумагу. Мор, впрочем, мог выйти на свободу в любую минуту. Ему довольно было лишь произнести некие волшебные слова.

Когда великан убивает Джека, то сам начинает чахнуть. Хиреет и усыхает от одиночества и сожалений. Однако умирает великан лишь через семь лет.

На следующее утро в восемь приходит Кингстон:

– Как вы себя чувствуете, милорд?

– Очень плохо, – отвечает он.

В покоях королевы, разумеется, есть зеркала. Он видел себя в них, небритого, бледного, растерянного.

– Это обычное дело для арестантов, – говорит Кингстон, – особенно если перемена участи была для них неожиданной.

– И каково лекарство?

Быть может, никто еще не задавал Кингстону такого вопроса, однако комендант Тауэра не из тех, кто колеблется с ответом.

– Примите то, что случилось. Примиритесь сами с собой, милорд.

– Я по-прежнему «милорд»?

Кингстон говорит:

– Вы вошли сюда графом Эссексом, и вы Эссекс, пока мне не сказали обратное.

Итак, Гардинер ошибся: ошибся и в большом, и в мелочах. Он не знает, мелочь ли его графское достоинство. В очах Божьих, возможно, да. Однако в эти два месяца он ощущал свой титул как защиту, как стену, что выстроил вкруг него государь.

– И еще, – говорит Кингстон, – король прислал денег на ваше содержание. Он желает, чтобы у вас было все, положенное вам по рангу.