Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

Несмотря на протесты Шона, Ада с девочками вернулась в свой домик на Проти-стрит. И усадьба Лайон-Коп превратилась в огромную пустую раковину. Шон с Дирком пользовались лишь тремя из пятнадцати комнат, да и те отличались весьма спартанской меблировкой. Ни ковров на полу, ни картин на стенах. Несколько обитых кожей стульев, железная кровать, простые столы из сосновых досок, пара шкафов. По углам в беспорядке валялись книги и удочки, на крюках возле камина висели парочка ружей и винтовка. На некрашеных половицах из досок желтого дерева виднелись темные пятна, оставленные пометом щенков пойнтера, под столами и креслами копились пыль и мусор. Комнату Дирка, куда Шон ни разу не заходил, украшали живописные кучи грязных носков и рубашек вперемешку со школьными учебниками и охотничьими трофеями.

Домом Шон совершенно не интересовался. Для него это было место, где он ел, спал, где мог укрыться от дождя, погреться у очага и где имелись лампы, которые давали ему свет, чтобы он мог удовлетворить свой недавно проявившийся аппетит к чтению. По вечерам, надев на нос очки, специально для этого купленные у бродячего торговца, Шон читал книги о политике, о путешествиях, об экономике, о землеустроительных работах, труды по математике и медицине, а Дирк, делая вид, что выполняет домашнее задание, сидел у камина напротив отца и с жадностью наблюдал за ним. Бывали вечера, когда Шон писал письма и совсем забывал о присутствии Дирка, и мальчик засиживался с ним далеко за полночь.

Теперь Шон активно переписывался с Джанни Нимандом и Яном Паулем Леру. Эти два человека составили в Трансваале своеобразный тандем политических деятелей и осторожно пытались подтолкнуть Шона к политике. Им очень хотелось, чтобы Шон организовал и возглавил в Натале партию, по программе близкую к Южно-Африканской партии, которой они руководили. От прямого ответа Шон уклонялся. Пока еще рано; возможно, позже – отвечал он им в своих письмах.

Раз в месяц Шон получал длинное письмо от Джона Эйксона и немедленно отвечал ему. Эйксон вернулся в Англию, заслужив благодарность нации. Теперь он именовался лордом Кейстербруком и, являясь членом палаты лордов, информировал Шона о делах государства, о настроениях и чаяниях народа Англии.

Иногда Шон думал о Руфи, и эти мысли доставляли боль. Тогда все его раздражало, сердило, он становился печален и страдал от отчаянного одиночества. Это чувство постепенно становилось все сильнее, приводя к бессоннице, и вот он уже посреди ночи отправлялся к одной отзывчивой вдовушке, которая жила одна в маленьком домике возле железнодорожной сортировочной станции.

Тем не менее он считал, что жизнью вполне доволен… как вдруг однажды, в начале сентября 1903 года, получил открытку с рельефным рисунком. Открытка содержала следующее сообщение:

В правом нижнем углу стоял чернильный отпечаток пальчика размером с трехпенсовую монету.

Двадцать четвертого числа Шон сел на поезд, идущий в Питермарицбург. А Дирк вместе с Адой вернулся с вокзала в свою прежнюю комнату в домике на Проти-стрит.

В ту ночь Мэри долго не спала и слышала, как, скучая по отцу, плакал Дирк. Их разделяла лишь тоненькая перегородка. Домик Ады изначально не был приспособлен под мастерскую и одновременно под пансион для ее девочек. Она решила эту проблему тем, что разгородила широкую, выходившую на задний двор веранду, из которой получились две крохотные комнатки, вмещавшие только кровать, шкаф и умывальник. Одну из них занимала Мэри, а в другой, соседней, уложили Дирка.

Целый час Мэри лежала и слушала, как он плачет, и тихонько молилась, чтобы он поскорее уснул. Два раза ей казалось, что он в самом деле уснул, но после недолгого молчания снова слышались приглушенные всхлипывания. Каждый всхлип вонзался в ее сердце, как острая иголка; лежа в своей кровати, она до боли сжимала кулаки.

Дирк давно уже стал средоточием всего ее существования. В унылом и мрачном одиночестве ее жизни он являлся единственной светлой звездочкой. Она любила его со всепоглощающей, безграничной преданностью, ведь он был так прекрасен и так молод, так чист и непорочен! Она обожала те редкие мгновения, когда имела возможность прикасаться к его коже, к упругому шелку его волос. Глядя на Дирка, девушка забывала о собственном обезображенном шрамами лице, оно больше не имело для нее никакого значения.

Те несколько месяцев, когда он жил вдали от нее, были для Мэри сплошной мукой, существованием, исполненным мрака и одиночества. Но теперь он вернулся и снова нуждается в ее ласке и утешении. Выскользнув из постели, она напряженно застыла; вся ее поза выражала любовь и глубочайшее сострадание. Лунный свет, сочившийся сквозь натянутую на открытое окно марлю от комаров, освещал ее с таким же сочувствием. Он затушевал пятнистый рубец, огрублявший черты ее лица, и теперь оно казалось таким, каким могло бы быть на самом деле. Стройная, пышногрудая фигурка этой двадцатилетней девушки не имела тех недостатков, которые так портили ее лицо. Облаченная в белую, просвечивающую в лунном сиянии ночную рубашку, она напоминала ангела.

Дирк снова всхлипнул, и Мэри прошла к нему.

– Дирк, – прошептала она, опускаясь возле кровати на колени. – Дирк, не плачь, прошу тебя. Не надо плакать, слышишь?

Дирк шумно сглотнул и отвернулся, закрыв руками лицо.

– Ш-ш-ш, дорогой… Вот и хорошо, милый… – сказала она и погладила его по голове.

Ее прикосновение вызвало в нем новый всплеск горя; задыхаясь, он опять стал громко всхлипывать, что-то бессвязно лопоча и содрогаясь в темноте.

– О-о, Дирк, прошу тебя… – прошептала она и залезла к нему в постель.

Простыни были теплые и влажные. Она обняла его горячее тело, прижала к груди и принялась укачивать.

И тут на нее вдруг нахлынуло чувство собственного одиночества. Мэри продолжала что-то нежно шептать ему, и в голосе ее слышались все более хриплые нотки. Она прижалась к нему – ее потребность в нем росла и становилась гораздо сильнее, чем его потребность в ней.

Дирк в последний раз судорожно всхлипнул и затих. Она почувствовала, что мышцы его спины и круглых крепких ягодиц, прижатых к ее животу, напряглись. Она еще крепче обняла его, провела пальцами по его щеке и погладила шею.

Не размыкая ее объятий, Дирк повернулся к ней лицом. Она чувствовала, как высоко вздымается и опускается его грудь при вздохах, как он задыхается от страдания и горя.

– Он меня не любит. Уехал и бросил меня одного.

– Я люблю тебя, Дирк, – прошептала она. – Я тебя люблю – мы все любим тебя, дорогой.

Она стала целовать его глаза и щеки… и губы. И ощущала соленый вкус его горячих слез.