Люди Льда. Книги 1-47 - Маргит Сандему

мне о каких-то картинах в комнате отца, которые ему не нравились.

— Уфф! Картины в комнате отца и вправду были противоестественными. Вызывающе жирные тела женщин. Не искусство, а просто… как же это назвать? Просто грязная мужская фантазия. Мать ненавидела эту комнату, и когда отец умер, она сожгла все картины.

— Как ты думаешь, не оказали ли они какое-то влияние на формирование Александра?

Урсула задумалась.

— Не знаю. Думаю, вряд ли. Во всяком случае, из-за этих картин он был много раз бит.

— Как все это было?

— Несколько раз обнаруживалось, что он заходил туда. Эта была, как ты понимаешь, запретная территория. И отец приказал слуге отвесить мальчику десять палочных ударов, если тот будет соваться в его комнату.

— Значит, Александру нравилось заходить туда и смотреть на всю эту мазню?

— Не могу сказать точно. Думаю, все это не имеет особого значения.

«А я так не считаю», — подумала Сесилия.

— Ты сказала, что Александр всегда бывал несчастен в любви?

— Да, абсолютно. Ведь ему не было и двенадцати лет, когда его застали врасплох в одной немыслимой ситуации.

— С мужчиной?

— Да. А именно, со слугой отца, оставшегося у нас после его смерти. Разумеется, он в тот же день был уволен. Ему учинили допрос, хотя он уверял всех в своей невиновности.

— А потом что-нибудь было?

— Не раньше, чем в то время, когда поползли эти гадкие слухи.

Сесилия уставилась в потолок.

— Ты говоришь, двенадцать лет? А в каком возрасте его пороли за то, что он заходил в ту самую комнату?

— Это было… Да, это было в последний год жизни отца.

— Значит, Александру было лет шесть-семь. Ты видела, как его пороли?

— О, я уже не помню! Нет, этого я не помню!

— А во время порки никто не заметил в нем чего-либо странного?

— Нет.

— Почему слуга остался у вас, когда отец умер?

— Он просил и умолял об этом мать.

— Вот так-то! — торжествующе произнесла Сесилия. — Потому что в доме был маленький мальчик, которого он мог использовать, пообещав, что тот избежит за это порки, но будет наказан, если проболтается или не сделает то, к чему его принуждают. Маленькому мальчику, любопытному, как все мальчишки, интересно было смотреть на голых женщин. Но его принудили к действиям, неестественным для него. Разве это не может быть так?

Не дожидаясь ответа, она продолжала:

— Ты говорила, что Александр должен был помнить одну ужасную ситуацию. Ты имела в виду тот случай, когда его застали со слугой? Когда ему было двенадцать лет?

— Именно это. Это был ужасный день. Мать, которая пылинки сдувала с Александра, стала совершенно безумной: она била его, выла и кричала, ругала его последними словами. После этого Александр ни с кем не разговаривал несколько недель.

Урсула замолчала.

— Да, — тихо произнесла она после паузы. — С ним тогда что-то произошло. Возможно, у него был шок, и он забыл свое детство. Застигнутый врасплох за гнусным занятием и потом избитый до крови своей любящей матерью. Да, и я тоже била его… — пристыжено добавила она.

Сесилия ничего не сказала, только глотнула слюну.

— Ты в самом деле думаешь, что его соблазнил слуга, а потом использовал? — тихо спросила Урсула.

— Я ничего не знаю об этом. С моей стороны это только предположение.

— А ты не могла бы спросить об этом моего брата?

— Я так и сделаю. Когда он вернется домой. Если вернется.

В тот вечер Сесилия ощутила прилив сил. Она верила словам Тарье, что только тот, кто родился с такими отклонениями, неизлечим. И теперь она допускала хоть какую-то возможность того, что Александр изначально был нормальным. И что он снова может стать таким.

Ах, терпеливое сердце, твоя способность надеяться безгранична!

Летом было отправлено два письма.

Одно из них прошло длинный путь из Гростенсхольма в Копенгаген. Это было письмо от Лив к дочери Сесилии.

«Моя дорогая девочка!

Ужасно грустно, что ты потеряла ребенка! Как ошеломлен будет твой дорогой муж, когда узнает об этом! Что я могу сказать, что я могу сделать? Я могла бы приехать к тебе и побыть немного с тобой. Но Дания воюет, и нам не разрешают никуда ехать. Вопреки всему, хорошо, что твоя золовка с тобой. Она кажется несколько суровой, но, я думаю, смотрит на вещи реально. Она написала дружелюбное и проникновенное письмо о твоем плачевном положении. Передай ей привет и благодарность.

Попытайся не вешать носа, дорогая Сесилия. Твой Александр, которого я очень хотела бы увидеть, скоро будет дома, потому что все войны имеют конец. Хотя эта длится уже семь лет. Мы не понимаем, зачем Дания должна во что-то вмешиваться.

Здесь, в Гростенсхольме и на Линде-аллее, жизнь течет как обычно. Мы все рады тому, что твой маленький любимец Колгрим становится таким разумным. Он такой милый и сговорчивый, ты не представляешь себе. Даже по сравнению со своим младшим братом, очаровательным Маттиасом, он просто ангел, все женщины в Гростенсхольме обожают его. Не знаю, изменился ли он на самом деле, но та озабоченность, которая была у нас, когда он родился, кажется теперь совершенно необоснованной, дорогая Сесилия…»

«Если бы это было так.. — сурово подумала Сесилия. — Что ты еще такое задумал, маленькое сатанинское отродье? Или ты просто решил, что выгодно иметь приличный фасад?»

«…У Таральда и Ирьи все в порядке. Ирья расцарапала руку, рыхля розы, но теперь все зажило. Одна из служанок порезала палец кухонным ножом, рану смазали, и хотя это сделали не отец и не Тарье, девушке стало лучше.

Мета тяжело переживает то, что оба ее младшие сына на войне. Аре тоже мрачен и задумчив, хотя он особенно и не проявляет своих чувств. Но самое худшее, что они не получают никаких вестей от Тарье! Они послали письмо в университет в Тюбингене, но им пришло уведомление о том, что Тарье не появлялся там. Мы все так переживаем. Ты ничего не слышала о нем?

А бедняга Клаус каждый день выходит на дорогу, посмотреть, не возвращается ли назад карета, в которой уехал его любимый сын Йеспер. Это выглядит так трагично, что я просто боюсь за него.

У твоего отца все хорошо, но мне не нравится, что он так много работает. Он «берет работу на дом»: лежит и обдумывает до поздней ночи различные случаи из своей практики. Он слишком серьезно относится к своей службе.

Да, и еще мы потеряли нашего дорогого священника, молодого господина Мартинуса,