Зеркало и свет - Хилари Мантел

– Вы, по всему, тоже.

– Нет, сэр. Поймите, у меня нет выбора, я не могу поступить иначе, чем поступаю сейчас. Но я буду ходатайствовать перед королем, чтобы вас избавили от унизительной смерти.

– Господи, Зовите-меня, – говорит он, – встаньте прямо. Как вы рассчитываете быть при Генрихе следующие несколько лет, если сжимаетесь в присутствии человека, который, по вашим же словам, обречен?

– Надеюсь, что нет, сэр. – Голос Ризли дрожит. – Король дозволил вам ему написать. Напишите сегодня же вечером.

Гардинер стоит в дверях:

– Ризли?

Зовите-меня пытается собрать бумаги, но роняет письмо и, встав на колени, принимается шарить под столом. На письме печать Куртенэ. Ему, Эссексу, хочется придавить бумагу ногой, чтобы Ризли пришлось ее выдергивать. Однако он думает, что толку? Берет молодого человека под локоть, помогает тому подняться.

– Забирайте его, – говорит он Гардинеру. – Он целиком ваш.

Под вечер приходит Рейф. Он слышит голос, и у него заходится сердце. Он думает, если Генрих передумал, то пришлет именно Рейфа.

Однако по лицу видно, что добрых вестей нет.

– И все же король разрешил тебе меня навестить, – говорит он. – Ведь это же добрый знак?

– Он боится, что вы отсюда выберетесь, – отвечает Рейф. – Поставил сильную охрану. Однако меня воинственным не считает.

– Что, по его мнению, я ему сделаю, если отсюда выберусь?

– Вот письмо Кранмера, – говорит Рейф. – Я подожду.

Он идет с письмом к окну; очков у него нет, надо сказать, чтобы прислали из дома. Разворачивает бумагу. Она как будто дрожит. Кранмер, узнав об измене, выражает разом изумление и скорбь: «…столь возвышенный Вашим Величеством, имевший опору единственно в Вашем Величестве, любивший Ваше Величество, как я всегда полагал, не менее, чем Бога… служивший Вашему Величеству без оглядки на чье-либо неудовольствие; слуга престола, мудростью, усердием, верностью и опытом, по моему убеждению, не имевший равных в истории королевства… я любил его как друга, каковым почитал, но более всего за ту любовь к Вашему Величеству, какую, мне думалось, я в нем видел…

…однако теперь…»

Он поднимает голову:

– Ну вот, началось… с одной стороны… с другой стороны…

«…однако теперь, коли он изменник, я сожалею, что ко- гда-либо питал к нему любовь и доверие… и все же я глубоко скорблю…»

Он складывает письмо. Из складки сочится страх. Говорит:

– Ты должен понять, Рейф, мы с Кранмером давно условились: если один из нас падет, другой будет спасать себя.

– Возможно, сэр. Но я считаю, он должен был пойти к королю. Если бы жизнь архиепископа была в опасности, неужели вы остались бы в стороне? Вот уж не думаю.

– Не заставляй меня отвечать на вопросы. Я отвечал на них весь день. Кранмер действует в соответствии со своей натурой, иного от человека требовать нельзя. Рейф, что сталось с моим портретом? Тем, что написал Ганс?

– Хелен его забрала, сэр, и надежно спрятала.

– Где «Книга под названием Генрих»?

– Мы ее сожгли. До прихода Ризли мои люди проверили весь дом. Мы много чего сожгли, а пепел высыпали в сад.

– Отсутствие само по себе говорит красноречиво.

– Однако невразумительно. Не думаю, что против вас сумеют выдвинуть хоть одно существенное обвинение. Джон Уоллоп прислал из Франции письмо с тем, что смог наскрести. По его словам, там все говорят, что вы намеревались сделаться королем. – Рейф опускает голову. – Франциск прислал письмо, король велел мне перевести его на английский и зачитать совету. Мне самому.

– Это было испытание. Надеюсь, ты его прошел.

– Франциск пишет, теперь, когда вы убрали Кромвеля, мы вновь можем быть друзьями. Я уверен, именно это он обсуждал с Норфолком в феврале. Посему неудивительно, что они с Гардинером так осмелели. Все их тайные совещания, обеды и маски… ну и разумеется, у них эта девица, которую они выставляют перед королем.

– Рейф, – говорит он, – ты принесешь мне еще книг? Петрарку, его «О средствах против превратностей судьбы». Томаса Лупсета, его «Искусство умереть достойно».

Лупсет был наставником кардинальского сына. И трактат свой написал вовремя, ибо умер в тридцать пять.

Рейф говорит:

– Не отчаивайтесь. Не сдавайтесь, умоляю вас. Вы знаете, что король действует под влиянием порыва…

– Правда ли это? Мы всегда так говорили.

Однако, возможно, королевские капризы имели одну цель: заставить нас работать и надеяться. Анна Болейн до последнего вздоха верила, что Генрих передумает. И умерла в растерянности.

После ухода Рейфа он возвращается к письму Кранмера и видит вопрос, который архиепископ оставил Генриху для размышления: «Кому Ваше Величество будет доверять впредь, если Вы не можете доверять ему?»

В тот вечер он садится писать королю. После Рейфа приходил Фицуильям с новыми обвинениями. Он проглядел их наскоро: изменнические речи, сговоры, интриги и – что уже не совсем неожиданно – разглашение королевских неудач в спальне королевы.

– Но ведь все знали, – ошарашенно произносит он. – И Генрих разрешил мне поговорить с вами и с приближенными Анны.

– Он этого уже не помнит, – отвечает Фицуильям. – Считает, вы его выставили на посмешище.

Фицуильям пробыл у него полчаса и ни разу не взглянул ему в лицо, пока не поднялся, чтобы возвращаться домой к ужину.

Кристоф кладет на стол бумагу и ставит чернильницу. Уже сумерки, но окно выходит в сад, так что света пока достаточно. О чем говорить? Как-то Генрих ему сказал: «Вы рождены меня понимать». Этого понимания больше нет. Он прогневал короля, а значит, виновен и может лишь уверять, что вина его, в чем бы она ни состояла, не умышленная и не злонамеренная и что, он уповает, Господь явит правду. Он начинает с обычных уничиженных фраз; самоумаления в случае Генриха много не бывает, во всяком случае если пишет узник. «Смиренно припадая к стопам Вашего Величества… поелику Вашему Величеству угодно, дабы я написал, что надлежит, о моей жалкой участи…»

Он думает, я никогда не умерял моих желаний. Как никогда не замедлял трудов, так я ни разу не сказал: «Довольно, теперь я вознагражден сполна».

«Обвинители мои, да простит их Господь, Вашему Величеству ведомы. Как я всегда любил Вашу особу, честь, жизнь, благосостояние, здоровье, богатство и благополучие, а также Вашего дражайшего и возлюбленнейшего сына, Его Высочество принца, и все Ваши начинания, так да поможет мне Господь в моем несчастье и да покарает меня, если я когда-либо думал нечто этому противное».

Они переписывают мою жизнь, думает он. Представляют так, будто моя покорность была внешней, что все эти годы я тайно искал сближения с врагами Генриха, такими как его дочь, якобы моя невеста. Быть может, мне следовало говорить ему о Марии правду. Однако сейчас я ее пощажу. Я не могу помочь собственной дочери, могу помочь лишь дочери короля.