Зал ожидания. Книга 1. Успех - Лион Фейхтвангер

злобной иронии была полна эта вежливость. Среди прядей мягкой бороды имперского министра юстиции Гейнродта губы двигались вверх и вниз, все вверх и вниз, и из них вытекали благожелательные общие фразы о справедливости и несправедливости. Но почему-то они звучали совсем не благожелательно, а скорее раздраженно и оскорбительно. Показалось и лицо Руперта Кутцнера. Когда Иоганна заговорила о газетной статье «истинных германцев», в которой они «апостолам гуманности с Курфюрстендамма» советовали сготовить своего Мартина Крюгера, хоть под кислым соусом, тогда и появилась на экране голова «вождя». Вся она состояла из одного широко разинутого рта с крохотными усиками над ним, при почти полном отсутствии затылка, и это создало момент облегчения; напряжение слушателей разрядилось громким смехом. А затем снова зазвучал голос Иоганны. Она рассказывала о своей беседе с министром Мессершмидтом, о том, что оставалось всего лишь двадцать шесть дней – и Мартин Крюгер был бы освобожден, и большое тупое лицо министра Мессершмидта с глазами навыкате глядело с экрана, жалкое и раздражающе беспомощное. Так появлялись они, лицо за лицом. Их было довольно много, и некоторые из них были знакомы слушателям по иллюстрированным журналам. Но на экране они, такие увеличенные и занимающие так много места, казались чудовищно измененными. А голос рядом рассказывал, как он обращался к этим лицам, к одному за другим, и как все это было напрасно.

Иоганна говорила как обычно – с теми же интонациями, с тем же баварским произношением. Трудно было не поддаться искренности этого тона. В театре сидело много таких людей, которые в глубине души сочувствовали большим головам на экране и мыслили так же, как они. Эти люди с неприятным ощущением прислушивались к неподдельно баварскому говору, сжав губы, глядели на неподдельно баварские лица. Один из них вдруг не выдержал. Он вскочил, запротестовал, закричал, обращаясь к говорившей тени:

– Ложь! Клевета! Вы бессовестно клевещете!

Было немного забавно смотреть, как этот живой человек спорил с говорящей тенью. Однако, забавно или нет, публика не желала, чтобы ей мешали. Она хотела слушать голос тени, а не его. Взволнованный посетитель несколько раз еще выкрикивал: «Довольно! Нахальство!» – и еще что-то нечленораздельное, но его заставили умолкнуть.

Тень между тем все продолжала говорить. Иоганна рассказывала теперь о том, как она получила известие, что Мартин Крюгер будет амнистирован, а несколькими часами позже – известие о том, что он умер.

– Мне говорили, – рассказывала она, – что бывали случаи более вопиющей несправедливости и что в тюрьмах без вины томятся люди более ценные для общества, чем этот Мартин Крюгер, который теперь уже мертв. Но я не могу понять этого, для меня этот Мартин Крюгер важнее всего на свете. Не говорите мне: этому человеку все равно уже ничем помочь нельзя. Не ему я хочу помочь, я хочу помочь самой себе. Я видела, как совершалась несправедливость. Я видела это, и с тех самых пор мне противны стали еда и сон, и моя работа, и страна, в которой я живу и всегда жила. Несправедливость, которую я видела, не умерла вместе с тем человеком, она существует, она существует везде вокруг, я ощущаю ее больше, чем какую бы то ни было другую несправедливость на свете. Я должна говорить о ней. Справедливость начинается у себя дома.

Говоря это, она подняла руки, но тут же снова опустила их, несколько смущенная. Этот жест был очень беспомощен, да и верхнюю губу она по своей привычке немного смешно прикусила зубами. Но публика не смеялась; пресыщенные слушатели глядели на энергичные губы, ожидая, о чем они дальше будут говорить.

Но они больше не говорили. Зато снова появились большие лица. Они тоже ничего не говорили. Они молча собирались вокруг Иоганны Крайн, располагались вокруг нее. Молчаливое, грозное собрание огромных лиц. Среди этих колоссов женщина казалась очень маленькой: маленький человек среди каменных изображений древних идолов. Жутко было смотреть, как маленький человек вступал в борьбу с этими лицами, огромными, как горы, – это было безнадежным делом, человек неизбежно должен был быть раздавлен. Но маленький человек поднял голос и выступил с обвинением:

– «Мертвые должны помалкивать» – распорядился один из этих людей. Но я не хочу, чтобы мертвый молчал. Мертвый должен говорить.

Все видели это. «Мертвый должен помалкивать!» – без слов приказывало грозное собрание огромных лиц. «Мертвый должен говорить!» – требовал маленький человек.

И лица зашевелились, они теснее смыкались вокруг женщины, следовали одно за другим, надвигались друг на друга, кружились – безумная пляска гигантских тупых, своевластных лиц. Это длилось лишь несколько коротких мгновений, но они не были коротки. Затем – и все слушатели вздохнули с облегчением – лица постепенно растаяли. Остался лишь голос человека.

Теперь голос заговорил о ярмарке справедливости. Это был голос двадцативосьмилетней женщины, женщины без каких-либо особых дарований. Но эта тень так грозно протягивала руки в зал, большие глаза тени глядели так гневно, что многие живые глаза постарались отвести свой взгляд.

– Мартин Крюгер, – говорила гневная тень, – на этой ярмарке попал в одну из самых скверных лавчонок. Не говорите, что он умер и дело его устарело. Ярмарка продолжается, и все вы принуждены делать на ней свои закупки!

Тюверлен, должно быть вследствие пережитого напряжения, чувствовал такую усталость, словно никогда уже не сможет встать со своего голубого стула. Он вспотел. Да, в самом деле он вспотел, когда женщина заговорила, обращаясь к похожим на горы лицам. Когда они исчезли и остался только ее смелый голос, Тюверлен потянулся и задышал так громко, что соседи поближе зашикали на него. Он не обратил на это внимания. Итак, оно существовало, существовало реально, – яркое изображение большого чувства. Он ощутил огромное счастье быть согласным со своей судьбой.

Ему не нужно было подтверждения публики. Безразлично было, поймут ли люди сейчас или лишь через десять лет. Приятнее, конечно, было бы, чтобы они поняли сейчас. Когда фильм «Мартин Крюгер» окончился, в зале было очень тихо, у людей были напряженные, растерянные, почти глупые лица. Они говорили друг с другом странно пониженным голосом. Фильм шел не более получаса. Многие ушли, не дожидаясь второго.

Тюверлен телеграфировал Иоганне, что, судя по впечатлению, произведенному фильмом, ей следует немедленно покинуть Мюнхен.

Он выехал ей навстречу до середины пути. Всеобщее любопытство было велико. Газеты были полны снимками и отчетами о фильме Иоганны. Тюверлен старался найти такой уголок, где они спокойно могли бы провести ближайшие месяцы. Это было нелегко. Они мысленно перебирали отдаленные поселки на берегу Балтийского моря и в южном Тироле. В конце концов