Тайный бункер абвера - Александр Александрович Тамоников

тоже есть ключ, тоже! Если я приведу тебя в бункер, то он устроит скандал.

Вдруг на лестнице раздались шаги, в подвал спустились трое офицеров, со смехом что-то обсуждая. Лицо Мари мгновенно изменилось, так что Шубин без слов понял, что рядом новая опасность. Женщина толкнула его на стул и кивнула на еду — молчи и ешь, плеснула генералу еще выпивки в рюмку. Сама же двинулась вошедшим гостям навстречу:

— Господа офицеры, что за праздник в такое раннее время?

Один из вошедших со смехом поделился жуткой новостью, от которой у Шубина пошел мороз по коже:

— У нас внеочередное увольнение, вернее, свободный вечер. Наш герр Беккер занят советским летчиком, которого сегодня сбили и притащили к нему на допрос.

Мари вскинула брови:

— Неужто орудует сам Беккер?

Молодой офицер, не сводя жадного взгляда с декольте женщины, кивнул:

— Да, лично допрашивает пленного. Вы же знаете, Мари, наш Беккер — мастер по части пыток.

А она в ответ рассыпалась звонким смехом:

— А вы этим воспользовались и сбежали пораньше со службы, ах вы, хулиганы!

Шубин чувствовал, как на затылке шевелятся от напряжения волосы. Ему хотелось немедленно броситься спасать советского летчика, хотя Глеб понимал, что это будет опрометчивым поступком, после которого он окажется там же — в застенках гестапо. Генерал рядом открыл глаза и промычал:

— Чертов Беккер, он не должен знать, что у меня в бункере куча золота и драгоценностей.

Мари бросилась к граммофону и принялась крутить ручку:

— Ну что ж, господа, раз сегодня такая пирушка, то я станцую для вас.

Из раструба полилась музыка, женщина вышла в центр комнаты и закружилась в танце. Ее глаза были закрыты, тело выгибалось в разные стороны, то резко, то плавно, принимая причудливые фигуры. Ее танец действительно завораживал. Капитан Шубин, который чувствовал себя в чужом обличье просто кошмарно, не мог отвести взгляд от невероятного зрелища. Только что ему казалось, что он сидит прямо посреди пира во время чумы, где веселье и пьянство соседствуют со смертью и пытками за соседней стеной. А сейчас он видел, как хрупкое тело выразило в движении всю боль и ярость, что они вдвоем были вынуждены скрывать от окружающих врагов.

Когда музыка стихла, женщина, чтобы заглушить пьяные выкрики генерала, поторопилась завести следующую пластинку. Теперь она закружилась в вальсе с тем самым молодым мужчиной, кто не сводил с нее алчного взгляда. Женщина хохотала, кокетничала, лишь бы отвести подозрительные взгляды от новенького, находившегося в этом подвале.

Следующие три часа показались Глебу настоящим адом. Он улыбался, поднимал тосты за здоровье фюрера и победу Германии, вместо того чтобы несколькими выстрелами превратить своих врагов в трупы. Но так же, как и Мари, ему приходилось играть свою роль. Хотя на столе ждали тарелки с сытной едой, в стаканы то и дело лилась новая порция алкоголя, он незаметно выплескивал его себе под ноги. Улыбался, кивал и вместе со всеми поднимал руку вверх — зиг хайль! Да здравствует фюрер!

От этой вынужденной лжи, беспрестанного контроля за каждой эмоцией, за каждым словом лицо онемело, стало тяжелым, словно камень. Но выдохнуть капитану удалось, лишь когда застолье подошло к концу: опьяневшие германские офицеры, цепляясь за мебель и стены, кое-как направились к выходу; хозяин кинулся убирать пустые бутылки и грязную посуду; граммофон наконец стих; в сумрачном помещении стало тихо, только позвякивал тарелками старик, а окончательно опьяневший генерал захрапел.

Мари вытащила тугую пачку денег, положила щедрый веер из купюр на стол перед стариком.

— Закрой дверь и никого сюда не пускай. Через два часа я его заберу, — кивнула она на Фертиха, развалившегося на стуле. — Если проснется, сунь ему в руку бутылку с самогоном. — И так же коротко приказала Шубину: — Идем, время!

Они заспешили по ступеням вверх, где уже темнота накрыла городок. Но, несмотря на наступающую ночь, по улицам ходили патрули с фонарями, останавливая редких прохожих, чтобы проверить документы. Балерина кулачком пихнула разведчика к машине:

— Быстрее, внутрь!

Сама она нырнула на водительское сиденье и вцепилась в руль. Машина взревела, ослепила фарами очередную троицу вооруженных солдат и рванула по пустым улицам. Бронемобиль на несколько секунд притормозил у руин из кирпича и деревянных обломков. Мари кивнула на полуразрушенное здание:

— Вот кинотеатр, здесь должен быть вход в бункер.

Глеб вытянулся на сиденье, прильнул к стеклу. Ему хотелось выйти сейчас и обследовать здание, найти вход в засекреченный бункер, но женщина снова нажала на педаль газа. Из-за угла вынырнули охранники, чтобы обойти с проверкой пятачок вокруг площади. Действительно, город тщательно прочесывают, чтобы не допустить появления случайных людей среди прибывающих с фронта на лечение немецких военных.

Фары погасли, машина сбавила скорость и ушла на боковые улицы, объезжая Маевск по окраине, подальше от центральных улиц. Женщина и сама словно стала меньше ростом, наклонилась вперед, чтобы всматриваться в черноту впереди.

Шубин хотел уточнить, куда они едут, но помалкивал, поскольку и сам догадывался, что Балерина везет его на назначенную встречу. А чтобы хоть немного снизить риск быть разоблаченной, напоила генерала и использовала его автомобиль, который точно не посмеет остановить охрана города. Правда, женщина восприняла его молчание по-своему:

— Думаете, я — немецкая подстилка, любовница, пристроилась на теплое место?

Глеб поспешил возразить:

— Нет, нет же. Вы — лазутчица и делаете это, чтобы добывать важную информацию.

Она усмехнулась:

— Не надо, хоть вы не врите сейчас. Я так устала от лжи, каждую минуту врать, притворяться. А я ведь пионерка, комсомолка, меня не так воспитывали, наоборот, учили, что вранье — самый страшный проступок. Мой отец — военный, генерал Березкин, никогда не ругал меня за отметки или хулиганские выходки, учил, что лучше самая горькая правда, а остальное можно исправить. — Она вдруг с тоской призналась: — И мне так горько, так противно лгать каждый день. От этого кусок в горло не лезет, жить не хочется. Не нужны мне эти пайки генеральские, одежда, драгоценности, тошно, так тошно от этой дряни фашистской. Каждый день себе говорю — нет, Маруся, ты должна терпеть, должна все вынести, ради отца, ради его честного имени. — Горе, спрятанное глубоко внутри, неожиданно выплеснулось из красавицы. — Мой отец… он попал в плен еще в начале войны, и его назвали предателем родины, лишили всех наград. Но я уверена, что он никогда бы, никогда, ни под какими пытками не сдался и не предал свою армию и свою родину. И я докажу, что он умер как настоящий герой. Я уже нашла того, кто замучил его