Заговор патрициев, или Тени в бронзе - Линдсей Дэвис

В коридоре я столкнулся с Мило, который только что пришел. Его зияющую рану окружал темный синяк.

Я мягко воскликнул:

— Отвратительная шишка! Не волнуйся насчет урны — я смыл кровь!

И прежде, чем он успел ответить, я выскочил через дверь.

* * *

Я снова появился в храме, когда уставшая процессия, спотыкаясь, шла по берегу. Всю дорогу коза упорно рвалась обратно. Ее положение почемуто вызывало у меня сочувствие. Я тоже большую часть своей жизни блеял и следовал определенной судьбе.

У них больше не осталось главного, так что старший проситель обратился ко мне.

— Иди домой, — скомандовал я, весело размышляя. — Подмети свой дом ветками кипариса…

— А что делать с козой?

— Эта коза, — с достоинством произнес я, думая о вкусных ребрышках, пожаренных на открытом воздухе с морской солью и диким шалфеем, — сейчас посвящена богине Гере. Оставьте ее со мной!

Люди, заказавшие жертвоприношение, собрали свои венки и потащились по домам; помощники побежали в храм, чтобы посмотреть, во что там играли несносные юные слуги, когда поняли, что за ними никто не смотрит. С улыбкой я решил сам позаботиться о козе.

Животное на длинной веревке несчастно дрожало. Козочка была маленькой и милой. К счастью для нее, хотя мне и нечего было есть, я, как жрец, внезапно почувствовал себя слишком чистым душой, чтобы сожрать священную козу Геры.

Лучше признаться откровенно: я не способен убить существо, которое смотрело на меня такими трогательными, грустными глазами.

Я не мог вспомнить, как считаются девять дней траура: с момента, когда человек умер, или когда об этом сообщили. Гордиан придерживался второго варианта; это плохо сказалось на моей гигиене, но так у него было больше времени, чтобы оправиться.

Девять дней я скитался по побережью, в то время как моя коза изучала прибитые к берегу бревна, а я рассказывал ей о лучших прелестях жизни. Я выжил на козьем молоке и пшеничных оладьях у алтаря. На ночь сворачивался калачиком между мулом и козой. Мылся я в море, но все еще пах животными, и негде было побриться.

Когда в храм приходили люди, я держался подальше от входа. Никто не хотел бы увидеть, что в святыне, которую они посещают в религиозных целях, живут бородатый бродяга и сбежавшая коза.

Через два дня заместитель верховного жреца вызвался поработать за Гордиана. К тому времени я организовал из служителей две команды по игре в мяч и проводил соревнования на берегу. Когда парни уставали, я усаживал их и читал вслух «Записки о Галльской войне». Свежий воздух и Верцингеториг оберегали их от неприятностей на большую часть дня, хотя я предпочел не углубляться в изучение их ночных привычек.

С наступлением темноты, когда все вокруг погружалось в тишину, я обычно в одиночестве шел в храм и, ни о чем не думая, сидел перед богиней супружеской любви и жевал ее пшеничные оладьи. Я не просил никаких одолжений, и повелительница никогда не разрушала мой скептицизм, появляясь как видение. Нам с ней не было необходимости общаться. Богиня Гера, должно быть, знала, что у Зевса, ее грозового мужа, были те же слабости, что и у личного осведомителя: слишком много свободного времени и слишком много любовниц, предлагающих, как его провести.

Иногда я стоял на шумящей кромке моря, погрузив ноги в воду и думая о Елене Юстине, которая тоже об этом знала. Меня терзали воспоминания о том юном привратнике в доме сенатора, который отказался впустить меня, чтобы всего лишь извиниться; она была разумной и предусмотрительной. Елена Юстина бросила меня!

Я пошел обратно в храм и злобно встал перед богиней супружеской любви. Королева Олимпа смотрела на меня каменным лицом.

* * *

На десятое утро, когда от голода и одиночества у меня уже помутился рассудок, за мной спустился на берег один из прислужников храма. Этого маленького грешника звали Демосфен — типичный мальчик при алтаре, на вид старше своих лет, однако видно было, что у него еще молоко на губах не обсохло.

— Дидий Фалько, люди начинают плохо думать о вас и вашей козе!

— Чушь, — печально отшутился я. — Эта коза пользуется уважением! — Демосфен уставился на меня бездонными глазами на красивом, ненадежном лице. Как и коза.

Прислужник вздохнул.

— Курций Гордиан в храме, Фалько. Он сказал, что вы можете пользоваться его частными термами. Хотите, потру вам спинку? — предложил он с намерением меня оскорбить. Я сказал, что, принимая его одолжения, только наживу проблем с козой.

* * *

В Кротоне я научился жить и без удобств. Я отправился прямиком в храм, привязал свою козочку у портика, потом поднялся в святилище к Гордиану.

— Благодарю за возможность помыться! — закричал я. — Должен признаться, что к этому времени я бы уже продался в рабство к какомунибудь одноглазому перегонщику верблюдов из Набатеи, если бы он сначала пообещал мне час в горячей парной! Сенатор, нам нужно поговорить о вашем пребывании здесь…

— Цезарь Домициан утвердил мой отпуск…

— Я имел в виду, насколько безопасен для вас Кротон. Император сохранит ваш отпуск. — Гордиан выглядел удивленным. — Политика империи заключается в том, чтобы поддерживать официальные акты Домициана.

— А как насчет неофициальных? — резко засмеялся сенатор.

— О, согласно политике, нужно выразить лютое неодобрение к ним — а потом посмеяться и забыть!

Мы вышли на улицу на крыльцо.

Гордиан двигался очень медленно, опустошенный изза утраты. Он сел и обмяк, как забродившее тесто в глиняном горшке, почти сморщившись, затем уставился на океан, как будто в его движущихся сверкающих волнах и потоках он увидел все философии мира — увидел их в новом понимании, но с новым глубоким отвращением.

— У тебя незавидная работа, Фалько!

— О, она посвоему привлекательна: путешествия, физические тренировки, встречи с новыми людьми всех родов деятельности… — Коза так натянула конец веревки, что могла жевать рукав моей туники. Я держал ее обеими руками; с глупым видом она заблеяла.

— Насилие и сообщения о несчастье! — с насмешкой сказал Гордиан. Я смотрел на него поверх чубчика на лбу у козы, поглаживая ее по широким белым ушам. Она опустилась на колени и принялась жевать конец моего пояса. — Фалько, что тебе известно об этом случае?

— Ну, давайте рассудим здраво! Многие люди — помимо тех, кто поддерживает покойного, не слишком оплакиваемого императора Вителлия, — принимают политику новой императорской династии не оченьто охотно. Но очевидно, что Флавии продолжат свой цирк. Сенат полностью утвердил Веспасиана. Он уже наполовину стал богом, так что все мудрые смертные принимают более благочестивый вид… Не хотите ли поведать мне, что ваш брат намеревался сказать императору?

— Он говорил от нас двоих. Мы, как ты сказал, приняли более благочестивый вид по отношению к Флавиям.