Тебя убьют первым - Анна и Сергей Литвиновы

– А потом я школу закончила – и как оборвала все. А в перестройку и родителей к себе в Ленинград перетащила. Очень своевременно, как выяснилось. Сейчас-то их, увы, уже нет с нами.

– И никого здесь у вас совсем не осталось? – Рыжов, конечно, имел в виду другое: «Может, и вправду Талгат и есть тот, ради кого ты сюда сорвалась?»

– Был кое-кто.

– Был?

– Да нет, он живой, только для меня теперь уж точно все равно как умер.

– Значит, тут замешан мужчина. И вы ради него сюда сейчас приехали.

– В каком-то смысле. Но в очень небольшом. А главное – хотелось снова в детстве оказаться, к родному Байконуру прикоснуться.

– Мужчина, – напомнил Радий. – Давайте про него.

– А вы ревнуете! – засмеялась она.

– Конечно.

– О, это старая, как мир, история. Школьная любовь. Рассветы над Сыр-Дарьей, лавочки в парке, последний ряд в кинотеатре «Сатурн». Фильм не про любовь, про космос – «Козерог-один». И все вокруг – и мои родители, и его, и даже учителя – все только и шептались, да что шептались – в открытую говорили: что за прекрасная пара, совет вам да любовь! А потом – выпускной, аттестаты… Школы здесь, в городке, как вы знаете, прекрасные, учили нас блестяще, особенно по точным наукам. Для нас все вузы были открыты. И я все просила его: Юрочка – его Юрой зовут – Юрочка, поедем в Ленинград! Мне особенно в Ленинград хотелось, не в Москву, не в Ростов какой-нибудь. Такой прекрасный город, нас туда на экскурсию в девятом классе возили, и я влюбилась в него. Я просто бредила им: Фонтанка, Мойка, мосты, белые ночи… А он ни в какую: не хочу в твой Ленинград, хочу быть ракетчиком, как батя. Ну, и ссорились. И разругались в прах прямо на выпускном. И он уехал в свое РАУ[8]. А я в Питер свой бросилась и легко в ЛИТМО, институт точной механики и оптики, поступила.

– О, ЛИТМО – серьезная контора!

– Я знаю… На зимние каникулы на первом курсе вернулась сюда, надеялась, конечно, его застать, но он чего-то там натворил в казарме, и его не выпустили. Ну, нас как-то родители, на расстоянии, все-таки помирили, стали мы писать друг другу. Но междугородняя любовь – не то, и он не любил эпистолярный жанр, да и я тоже. К весне письма прекратились. А потом, после первого курса, я домой возвращаюсь – и сразу, в первый же день, с ним сталкиваюсь. Неподалеку, на пляже, на берегу Сыр-Дарьи. А он – с какой-то девушкой. Вот, Елена, познакомься, моя жена. Жена?! Не невеста, не подружка, не знакомая? Жена?! Да, говорит, мы в мае поженились, прямо в Ростове, практически тайком, никого не спрашивали, на свадьбу не приглашали, одни только свидетели, да в «Золотом колосе» вчетвером посидели. И она такая смотрит на меня с превосходством, ухмыляется. Казачка, кровь с молоком! Потом разжирела, корова, мне докладывали, сто семьдесят кило весила!.. Знала она, конечно, от него, дурака, про нашу школьную любовь, догадалась сразу, кто я ему и что тут между нами творилось. А я ему там, прямо на пляже, при ней, выложила: «Гаденыш ты, Юрка! И не будет тебе счастья никогда, раз ты так со мною поступил!» В общем, в итоге все и получилось согласно моей анафеме. Не задалась у него жизнь. Но тут не мое проклятие, конечно, виновато, а то, что в стране все кувырком пошло. Какая в девяностые могла быть жизнь у ракетчика, офицера, здесь, на полигоне! Неправильно он, дурак, и профессию выбрал, да и жену – ведь я же ему говорила! Лучше б со мной в Питер отправился. Да только вот и у меня особо выдающегося счастья в жизни не случилось. Хотя замужем была, да, и дом – полная чаша, и супруг был уважаемый человек, и две дочери, сейчас уже взрослые. А вот такого, чтоб до головокружения, до потери пульса, никогда ни с кем больше не бывало. Что ж он за гаденыш, этот Юрка – присушил, приворожил!

Она разоткровенничалась. Ситуация располагала: чужая гостиница, незнакомый, но приятный и участливый человек.

– У меня еще хуже, – в тон ей кивнул Радий, и даже слезы выступили у него на ясных, совсем не старческих и очень синих глазах. – Только мою любовь, любовь всей моей жизни (да, так потом оказалось, она была любовь всей моей жизни), в самом молодом возрасте убили.

– У-би-ли?

– Да. А Вика, кстати, родная внучка ее. Моей Жанки. Знаете, как похожа! У меня иногда сердце вздрагивает, когда девчонка эта идет или улыбается – точь-в-точь Жанна, только одета по-современному.

– Подождите! Ничего не понимаю! Так Вика – ваша внучка? И внучка Владислава тоже?

– Владислава – да. Но нет, не моя. Только ее, Жанки… Но я перебил вас, Елена. Извините. Что дальше было? С ним, вашим любимым? И с вами?

– А что дальше? Жизнь прошла. Дочери разъехались, теперь далеко от меня. А муж скончался три года назад. Его в одночасье не стало. Его убили. Ох, не хочу рассказывать.

– Сочувствую.

– Что уж теперь? Да, все у меня по жизни есть: квартира в самом центре самого красивого города на земле – на Мойке, дом в Комарово на первой линии. Я после смерти мужа от дел тоже отошла. По специальности я после ЛИТМО все равно почти не работала, хоть мне и нравилось. Переучилась на бухгалтера, мужу помогала. А теперь вот езжу по миру, гуляю, смотрю. У дочерей бываю, когда приглашают. Жаль, внуков никак не дождусь.

– А он-то что? Ваша школьная любовь?

– А он все здесь, на Байконуре. Как приехал сюда лейтехой в восемьдесят восьмом, так и служил. Самый первый – и последний – «Коршун» запускал. Но времена-то изменились. В девяностые здесь, говорят, вообще ужас что творилось. Денег ни гроша. Город зимой разморозили. Ни тепла, ни света. Баба ему (эта, толстенная) изменяла. Мне доброжелатели докладывали.

– Кошмар.

– Вот именно. Дослужился Юрка все-таки до полковника. Ушел в отставку. Сейчас на пенсии. Один. Бобыль. Баба эта его, казачка, год как умерла. Скоропостижно, от инсульта, в одночасье – он хоть не мучился с нею. Тоже две дочери у них. Обе уехали, отца не больно-то жалуют. Сидит один в квартире. Пьет. Несет всякую пургу. До магазина еле доходит – ножки больные. Абсолютная развалина, и совершенно ничего общего с тем Юркой, какого я помнила. Меня, сцуко, не узнал! И даже по имени не вспомнил! Я сказала, кто я. А он: ах, шепчет, Леночка – а я-то по глазам вижу: не помнит ничего!

– Зря вы к нему вечером пошли, – проницательно заметил Радий. – Надо было с утра, когда он еще чуть теплый.

– Да там, по-моему, все равно – смешались в кучу кони, люди.

– Пусть даже так – старый, пьяный, больной. А все равно лучше, чем раз – и насмерть в двадцать пять лет. Совсем молодой. Как Жанка.

– Ох, не знаю.

– Давайте лучше выпьем. За помин души моей Жанки, которую я никак забыть не могу. А вы зато теперь своего очень быстро забудете. Закроете этот, как говорится, гештальт – и начнете новую жизнь, светлую.