Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

Весь так и лучится здоровьем, как персонажи картин венецианской школы — их упоение жизнью кажется вполне естественным.

У него были злобная ухмылка фавна из Вьенна, рот плута, блестящие безжалостные глаза; и тот же маленький нос, та же странной формы голова, которая, несмотря на его человеческий облик, напоминает о звериной сущности мифического фавна.

* * *

Сияющая холодной красотою, она обладает изысканной девственной грацией, совершенно бессознательным спокойствием, наводя вас на мысль (которой вы невольно улыбаетесь) о статуе Дианы в Лувре, где богиня в образе юной девушки спокойным жестом застегивает свой плащ. У нее такие же тонкие изящные ушки, а лицо поражает изысканной правильностью черт.

* * *

Тонкий прямой нос, суровые, плотно сжатые губы фанатика. В близко посаженных глазах и стиснутых челюстях, в неизменно напряженной осанке чувствовались холодная решимость и угрюмое упорство.

* * *

Квадратная черная борода, пышная и курчавая, низкий лоб, прямой нос и яркий румянец делали его похожим на статуи Бахуса, изображающие бога не юношей, но мужчиной в расцвете сил.

* * *

Владимир. Он не виделся с Владимиром несколько дней и удивлялся, куда тот пропал. Ни в одном из кафе, куда они обычно заходили, его не было. Зная, где Владимир остановился, он отправился к нему в гостиницу — дешевенькое заведение неподалеку от бульвара Распай, где обыкновенно жили студенты да нищие актеры и музыканты. Владимир снимал убогую комнатенку на пятом этаже. Когда гость вошел, хозяин еще лежал в постели.

— Ты болен?

— Нет.

— Тогда почему нигде не появляешься?

— Выйти не в чем. Мои единственные башмаки развалились, а погода мерзкая, в тапках не очень-то походишь.

Гость взглянул на башмаки; их и впрямь носить было невозможно, и хотя он едва ли мог позволить себе такую щедрость, дал Владимиру двадцать франков на новую пару. Владимир рассыпался в благодарностях, и они договорились встретиться перед обедом, как всегда, в кафе «Дом». Но Владимир не появился — ни в тот вечер, ни на следующий; через два дня мне пришлось снова идти в гостиницу и тащиться к нему на пятый этаж. Номер был весь уставлен цветами, а Владимир еще лежал в постели.

— Почему ты не пришел в кафе? — спросил гость.

— Не в чем выйти, башмаков нет.

— Но я же дал тебе двадцать франков на новые башмаки.

— А я их истратил на цветы. Зато красота какая! Qui fleu-rit sa maison fleurit son coeur.[7]

* * *

Душа его томилась, словно заточенный в башне пленник: сквозь узкие окна камеры он видит растущие на воле деревья и зеленую травку, но вынужден пребывать в вечном промозглом мраке своего холодного каменного узилища.

* * *

Постепенно среди руин крепости зазеленели деревья, и плюш с удивительной нежностью окутал серые глыбы, выдержавшие не меньше сотни осад.

Тополя, прямые и стройные, росли вдоль берега, отбрасывая на гладь медлительной реки свои длинные отражения.

* * *

Мелководная французская речка, прозрачная, усыпанная отражениями звезд; а лунной ночью среди воды дивно белеют крошечные островки. Берега густо заросли тонкими деревцами. Чарующая плодородная Турень, со своими вкрадчивыми напевами и воспоминаниями о романтическом прошлом.

* * *

Здесь расстилаются такие дали, что кажется, само пространство протяжно вздыхает — холмистое, плодородное, сплошь зеленое, радующее глаз тополями, каштанами и лиственницами. И охватывает ощущение благоденствия, даже роскоши, но роскоши, облагороженной изяществом, красотою и несуетной сдержанностью.

Успех. По-моему, он никак на меня не повлиял. Во-первых, я его ожидал всегда, и когда он пришел, я воспринял его как нечто вполне естественное, а не повод для волнения. Главное же, он избавил меня от случавшихся порой финансовых затруднений, мысль о которых не давала мне покоя. Я ненавидел бедность. Мне претила мысль, что придется выгадывать и экономить каждый грош, пытаясь свести концы с концами. Мне кажется, что теперь я не так самоуверен, как десять лет назад.

* * *

Афины. Я сидел в театре Диониса, с моего места видна была синь Эгейского моря. Я размышлял о великих пьесах, разыгрывавшихся некогда на этой сцене, и холодок пробегал у меня по спине. То была поистине минута глубоких переживаний. Я испытывал благоговейный трепет. Вдруг ко мне подошли несколько молодых греков, студентов, и принялись болтать на дурном французском. Вскоре один из них предложил прочесть что-нибудь со сцены, если я того пожелаю. Я охотно согласился, полагая, что он прочтет какой-либо из великих монологов Софокла или Еврипида; сознавая, что не пойму ни слова, я ожидал услышать нечто необычайно величественное. Молодой человек сбежал вниз, принял эффектную позу и с жутким акцентом начал: C'est nous les cadets de Gascogne.[8]

* * *

Он был филантропом. Его весомые труды имеют непреходящую ценность. Он отличался трудолюбием и бескорыстием. По-своему это был человек выдающийся. Считая пьянство бичом рода людского, он при всей своей занятости находил время ездить по стране и проповедовать воздержание. Его домочадцам не позволялось даже притрагиваться к спиртному. В доме у него была комната, которую он неизменно запирал на ключ, запретив кому бы то ни было туда входить. Неожиданно он умер, и вскоре после похорон родственники вскрыли комнату, вечно возбуждавшую их любопытство. Она оказалась набитой пустыми бутылками — из-под бренди, виски, джина, из-под шартреза, бенедиктина и тминной водки. Очевидно, он приносил бутылку с собой и, осушив содержимое, не знал, куда девать посудину. Многое бы я дал, чтобы узнать, какие мысли посещали его, когда, вернувшись с лекции о вреде алкоголя, он взаперти потягивал зеленый шартрез.

Как-то за завтраком я познакомился с одним любопытным субъектом. Он оказался гусаром, обогнавшим свой несколько поотставший полк. Лошадь его стояла под деревьями на площади: пока он ел, денщик держал ее наготове. Мой знакомец рассказал мне, что он казак, родом из Сибири, что одиннадцать лет прослужил на границе, отбивая набеги китайских разбойников. Он был худ, с резкими чертами лица и большими голубыми глазами навыкате. Приехав на лето в Швейцарию, он за три дня до начала войны получил приказ немедленно отправляться во Францию. После объявления войны вернуться в Россию было уже невозможно, и он получил назначение во французский кавалерийский полк. Он был словоохотлив, жизнерадостен и хвастлив. Как-то, рассказывал он, взяв в плен немецкого офицера, он привел его к себе и сказал: «Сейчас я вам покажу, как мы обращаемся с пленными и с людьми благородными», после чего поднес ему чашку шоколаду; когда тот выпил, гусар объявил: «А теперь я покажу вам, как с ними обходятся у вас». И отвесил немцу оплеуху.