Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

Однажды она отпустила преисполненное гордыни замечание, подобного которому мне от женщины слышать не доводилось. В тот день в ее речах несколько раз мелькнуло имя Фредди Гебхардт, и, поскольку мне оно было внове, я в конце концов поинтересовался, кто это такой. «Вы что же, никогда не слыхали о Фредди Гебхардте?! — искренне изумилась она. — Да ведь он был самым знаменитым мужчиной в обоих полушариях». — «Чем же?» — «Тем, что его любила я», — ответила она.

Она рассказала, что в первый ее сезон в Лондоне у нее было всего два вечерних платья, причем одно из них, дневное, превращалось в вечернее, когда из него выдергивали специальный шнурок. В те времена, сказала миссис Лэнгтри, женщины совершенно не красились, а у нее от природы было большое преимущество: прекрасный цвет лица. Ее внешность так возбуждала окружающих, что когда она приезжала нанять лошадь, чтобы покататься в парке верхом, приходилось запирать ворота конюшен — столько собиралось зевак.

Она была сильно влюблена в крон-принца Рудольфа, рассказывала миссис Лэнггри, и он подарил ей великолепное кольцо с изумрудом. Однажды вечером между ними вспыхнула ссора, и, в гневе сорвав кольцо с пальца, она швырнула его в камин. Принц вскрикнул, упал на четвереньки и принялся копошиться (так она выразилась) в раскаленных углях, пытаясь спасти драгоценный камень. Во время повествования короткая верхняя губка презрительно изогнулась. «После этого я не могла его любить», — заключила она.

Позже я встречался с нею в Нью-Йорке раза два или три. Она безумно любила танцевать и чуть ли не каждый вечер ходила в танц-зал. Там всегда можно нанять великолепного партнера, сказала она, всего за пятьдесят центов. Я был неприятно поражен, что она говорит об этом так спокойно. Когда-то весь мир был у ног этой женщины, а теперь она платит мужчине полдоллара, чтобы он потанцевал с нею! При этой мысли я сгорал от стыда.

* * *

Гонолулу. Салун «Юнион». С Кинг-стрит к нему ведет узкий проход, по сторонам которого размещаются разнообразные конторы, и можно подумать, что томимые жаждой направляются туда, а не в бар. Салун представляет собой просторный квадратный зал с тремя входами; в двух углах напротив стойки выгорожены крошечные кабинеты. Говорят, их построили для того, чтобы король Калакауа мог, укрывшись от своих подданных, выпить стаканчик. Быть может, этот бронзоволи-цый монарх неоднократно сиживал с бутылочкой в одном из кабинетов в обществе Роберта Луиса Стивенсона, обсуждая проступки миссионеров и предрассудки американцев. Стены в салуне на пять футов от пола обшиты темным деревом, а выше оклеены разнообразными картинками. Чего там только нет!

Гравюры с изображением королевы Виктории, масляный портрет короля Калакауа в богатой золоченой раме, штриховые гравюры восемнадцатого века (одна сделана с картины Де-виль-де, изображающей сцену из спектакля; бог знает, как она туда попала), олеографии из рождественских приложений к журналам «График» и «Илластрейтед Лондон Ньюс» двадцатилетней давности, рекламы виски, джина, шампанского и пива, фотографии бейсбольных команд и туземных оркестров. Посетителей у стойки обслуживают два метиса в белом, оба толстые, чисто выбритые, смуглые, с густыми курчавыми волосами и большими блестящими глазами.

Сюда приходят американские дельцы, моряки, но не ловкие матросы, а капитаны, механики и первые помощники, а также лавочники и канаки. Здесь проворачиваются всевозможные сделки. Атмосфера в заведении слегка таинственная, вполне, надо полагать, подходящая для сомнительных афер. Днем в салуне полутемно, а вечером электрические лампы горят холодным зловещим светом.

* * *

Китайский квартал. Целые улицы каркасных домов, одно-, двух- и трехэтажных, окрашенных в разные цвета, но от времени и непогоды приобретших общий грязно-серый оттенок. Дома выгладят обветшалыми, будто кончается срок аренды и временным владельцам нет смысла их ремонтировать. В лавках есть все товары, которые только способны поставить Запад и Восток. В них, праздно разглядывая прохожих, сидят бесстрастные приказчики-китайцы. Иной раз поздним вечером видишь, как в одной из лавок двое, оба желтолицые, морщинистые, раскосые, сосредоточенно играют в таинственную игру, возможно, китайский вариант шахмат. Вокруг стоят зрители, с неменьшим напряжением наблюдающие за партией, а соперники немыслимо долго размышляют, тщательно просчитывая каждый ход.

* * *

Квартал красных фонарей. Идешь темными улочками возле порта, проходишь по шаткому мостику и оказываешься на разбитой, в рытвинах и ухабах улице; немного дальше уже можно по обе стороны ставить машины; весело светятся окна кабачков и цирюльни; здесь ощущается какое-то подспудное возбуждение, ожидание чего-то волнующего; сворачиваешь в узкий переулок либо направо, либо налево, и ты уже на месте. Ивелеи делится здесь на две части, причем совершенно одинаковые. Ряды маленьких одноэтажных домиков, выкрашенных в зеленый цвет и с виду очень опрятных, даже чинных, стоят по сторонам широкой и прямой улицы.

По планировке Ивелеи похож на город-сад, и от его величавой правильности, благообразия и ухоженности веет сардоническим ужасом, ибо нигде больше не подходят к поиску любовных утех столь же планомерно и методично. Нарядные домики разделены на две части, каждую занимает одна женщина. Квартирка двухкомнатная, с крошечной кухонькой, в одной из комнат спальня, там стоит комод, пара стульев и большая кровать под пологом и с драпировками. Спальня кажется страшно тесной. В гостиной большой стол, граммофон, иногда пианино и полдюжины стульев. На стенах флажки с выставки в Сан-Франциско, иногда дешевые литографии, чаще всего «Сентябрьское утро» и фотографии с видами Сан-Франциско и Лос-Анджелеса. В кухоньке кавардак. Здесь для посетителей наготове джин и виски. Женщины сидят у окон, чтобы их можно было получше разглядеть. Одни читают, другие шьют, не обращая внимания на прохожих; некоторые, завидев мужчину, следят за ним глазами и, когда он идет мимо, окликают. Женщины здесь всевозможных возрастов и национальностей. Японки, негритянки, немки, американки, испанки. (Там граммофон частенько наигрывает испанские народные мелодии, и тогда вдруг накатывает необъяснимая ностальгия.) У многих не осталось и следа молодости или красоты — невольно удивляешься, как с такой внешностью им удается зарабатывать на жизнь. Щеки густо нарумянены, а сами они разодеты с дешевой пышностью. Как только заходишь в дом, на окнах опускаются шторы, и если кто-нибудь стукнет в дверь, в ответ раздается: «Занято». Посетителя первым делом угощают пивом, причем хозяйка сообщает, сколько стаканов она в этот день уже выпила. Заводится граммофон. Стоит все удовольствие один доллар.

Улицы освещены редкими фонарями, но главным образом светом из открытых окон одноэтажных домиков. По улицам, как правило молча, бродят мужчины и разглядывают женщин; время от времени кто-нибудь, решившись, торопливо взбегает по трем ступенькам, ведущим прямо в гостиную. Его впускают в дом, после чего дверь и окно захлопываются, шторы опускаются. Большинство мужчин ходят сюда только поглазеть. Они самых разных национальностей. Моряки со стоящих в порту кораблей, матросы, почти сплошь пьяные, с американских канонерок, гавайцы, солдаты, белые и чернокожие, из расквартированных на острове полков, китайцы, японцы. Они слоняются в ночной тьме, и кажется, самый воздух содрогается от желания.