Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни - Александр Добровинский

Через пять минут на узкой парижской улице около avenue Foch мы уперлись во французскую мусоровозку. Два абсолютно равнодушных к моим истерическим гудкам ближневосточных парубка посмотрели сначала на Лену, кажется, обсудили между собой, что бы они с ней сделали на досуге в своем любимом кишлаке, потом посмотрели на мой арийский вид и тоже обсудили мое будущее в этом же дружелюбном (для подобных мне личностей) месте и продолжали двигаться не спеша, но методично. Звонить в банк было некогда и неоткуда. Мобильные еще не существовали.

Смугло-кривожопый дегенерат в зеленом комбинезоне рассыпал мусорный бак по середине проезжей части, и оба работника муниципалитета уставились на лежащее на асфальте содержимое, почесываясь и что-то обсуждая.

Я начал кусать руль.

Еще минут через пять оживленной дискуссии на нефранцузском языке ребята решили, что на avenue Foch так будет красивей, оставили все как есть и поехали дальше.

Подъезжая к банку, я давал Леночке последние инструкции:

– Сиди в машине и слушай музыку. Если понадобится закрыть крышу, нажмешь на эту кнопку. Поняла?

– Поняла, – ответила красотка, не убирая головы от солнечных лучей парижской весны.

В 12:45 я вошел в финансовое логово.

Секретарша посадила меня на диванчик, вручила стакан воды и сообщила, что господин Пелесье пока занят, но должен освободиться через полчаса. Клиента нигде не было видно.

«Ну и хорошо! – подумал я. – Сам наверняка опаздывает».

Легкое беспокойство прошло через мою бабочку, когда пейзаж в окне за пару минут полностью изменился. Как это часто бывает, майское солнце резко сменилось сплошной чернотой, и дом напротив банковских окон мгновенно потерялся в страшном водопаде теплого дождя.

«Все будет в порядке. – успокаивал я сам себя. – Я четыре раза показал Лене, как закрывается крыша. Четыре. Даже собака бы запомнила, а не то что Лена».

Как и было обещано, господин Пелесье вышел ровно через тридцать минут.

– А месье Кассель ушел. Он подождал пятнадцать минут. Сказал, что ему много лет, и он к такому обращению не привык. И работать с вами не будет. Впрочем, как и наш банк. Я сожалею, месье. Всего хорошего.

Пробормотав какую-то ахинею, я спустился вниз.

На улице я увидел следующую картину.

Дождь заканчивался, и солнце почти вернулось туда, где было полчаса назад. В машине под открытым зонтиком сидела нахохлившаяся Ленка.

Я открыл дверцу, и мне стало плохо.

Толстенный велюр шикарных ковриков превратился в тряпку, которой орудовала тетя Маша – уборщица у нас в начальной школе.

Кожаные сиденья обиделись на проливной дождь и сиротливо кукожились сами по себе. Педалей было не очень видно за толстым слоем воды, а на сиденье водителя сиротливо плавал занесенный ветром чей-то окурок.

– Я нажимала, нажимала! Вот! Вот! Жму. Видишь, жму! – кричала Лена, тыкая в кнопку. – Что ты от меня хочешь?! Жму, видишь, жму!

Не говоря ни слова, я чуть-чуть повернул ключ в зажигании, нажал злополучную кнопку, и абсолютно сухая крыша поехала вверх, как родная.

Остановив движение на ходу, я загнал механический брезент обратно в ее отсек и начал молча убирать машину.

Лена продолжала причитать со свойственным ей надрывом.

– Ты мне ничего не сказал! Откуда я знала, что надо еще что-то поворачивать? Ты нарочно ничего не сказал. Ты хотел меня выставить полной дурой. Выставил! Теперь упокоился?! Теперь все в порядке? Теперь ты доволен?

Я молчал. Я не сказал ни одного слова. Ангел. Я – ангел. Впрочем, это известно всем. Просто выдался не мой день, его надо было переварить, а это было трудно. В тридцать три года, когда начинаешь свой бизнес, – это еще трудно…

Наконец я сел в машину, мгновенно промочив насквозь зад штанов и спину пиджака, завел мотор, и мы выехали со стоянки. Я продолжал молчать. А что, собственно, я должен был кому-то говорить? И зачем?

Теперь мы молчали оба. Лена дулась и сопела.

Мы выехали на шикарные Елисейские Поля. Снова вовсю светило солнце. Люди улыбались, посматривая на нас и на машину. Мы были красивой парой.

В смысле, я с Ленкой, а не я с «Мерседесом». Париж снова жил, любил и куда-то бежал. Я продолжал молчать. С момента выхода из банка из меня не вышло ни одного слова. Во мне все кипело и ненавидело. Я душил с утра покусанный руль кабриолета и точно знал, что если я прибью сейчас эту длинноногую скотину, то присяжные меня оправдают. Единогласно. Говорить не было сил. Видения агонизирующего, но до деталей знакомого тела затмевали движение машин около avenue George V. Я продолжал молчать и только скрипел глазами.

И тут, посередине Полей, в центре Пятой республики, в мае месяце, распугивая прохожих и полицейских, раздался душераздирающий крик на русском языке не очень русской Лены Штейнбок прямо в лицо уже двадцать минут глухонемому мне:

– ПЕРЕСТАНЬ НА МЕНЯ КРИЧАТЬ!!! УГОМОНИСЬ!!! СЛЫШИШЬ?!!!!

Это было очень смешно и неожиданно. Я остановил машину и все ей простил. Потому что, когда любишь, все прощаешь. И по-другому не бывает.

Мы очень близкие друзья. Ленка часто бывает в Москве и всегда говорит, вспоминая прожитые вместе годы:

– Конечно, у тебя после меня много чего было. И твоя жена просто создана для тебя. Она идеал. И вы любите друг друга. Но никто в жизни не доводил тебя так, как я! И убить-то ты хотел только меня, любимый!

И с гордостью улыбается. Может быть, в этом и есть женское счастье?..

Пусть позовут в Думу на обсуждение закона, я им много еще чего могу рассказать…

Большой специалист, знаете ли…

А Ленка как была романтиком, так и осталась: «Никто, кроме меня, не доводил…»

Наивная…

Это был большой и шикарный дом, в котором по-дружески разместились всего двенадцать квартир. Все соседи хорошо знали друг друга, но сталкивались чаще на тусовках и отдыхе, чем в лифте, спортивном зале, бильярдной или общей гостиной. Только во дворе люди интенсивно общались: горничные и няни, выгуливая декоративных собак и детей, убирали за собой какашки, промывая хозяевам кости. Все квартиры были двухэтажные и очень большие. Лишь на втором уровне в паре квартир по триста метров ютились два нищеброда.

Я часто посещал этот улей миллиардеров, потому что, за исключением охраны и консьержа, все остальные обитатели окон на Москву-реку были так или иначе моими клиентами. Настоящими или будущими.

Коричневые лаковые двери обычно мягко вталкивали меня в небольшую прихожую величиной со среднюю бирюлевскую двушку, герметично отсекая один мир от другого совершенно бесшумно, но с легким буржуазным нажимом.

В доме был некий свой гламурный стиль. Во-первых, на дверях не было номеров квартир. И действительно, зачем? И так все было понятно. А во-вторых, обыденный отечественный первый этаж сменил фамилию на «L» – lobby. То ли местный ЖЭК уважал блюдо грузинской кухни «лобио» и назвал первый этаж в его честь, то ли местные ребята любили чего-то или кого-то лоббировать и таким образом на организационном собрании жильцов решили увековечить это действо? Подробности сего выдающегося решения прошли мимо меня. Латинская буква «L» прочно укрепилась на первом русском этаже и прекрасно себя там чувствовала.