Утешение - Николай Петрович Гаврилов

прикурил новую сигарету, его пальцы подрагивали. — Потом по рации вышел на связь депутат Ковалев, просил нас сдаться, покинуть здание вокзала. Обещал, что дадут коридор для выхода из города, предатель… Еще несколько парламентеров выводили на площадь, среди них я видел священника, настоятеля храма в Грозном. Священник должен был убеждать нас сдаться, а он нас молча перекрестил…

Ольга позже узнала имя того священника. Его звали Анатолий Чистоусов. Ей не удалось с ним пообщаться, его убили раньше. Но это было нотой а пока она слушала рассказ лейтенанта, вместе с ним и с сыном переживая то пасмурное новогоднее утро.

— Утром я зашел в помещение для раненых. Мы решили попробовать вывезти первую партию. Видел там капитана Грозова. Ему оторвало кисть руки (жгутом перетянули) и глаз вытек. Притащил его танкист, но ваш это сын или нет, точно сказать не могу. Лицо от копоти черное, только белки блестят. Я еще спросил у него: «Есть патроны?», а он достал две пачки из кармана танковой куртки и отдал. Может, и он… Не знаю. Капитан Грозов в то первое БМП не попал. Они только отъехали, как в машину сразу несколько попаданий из гранатометов. Сдетонировал боекомплект. БМП разорвало на части, башня подлетела выше здания. Раненых в клочья. Поняли мы, что не выбраться… Боевики заняли железнодорожное депо у нас в тылу, били оттуда — совсем плохо стало. Самаровцы 81-го полка загнали свой танк прямо в вестибюль вокзала и какое-то время стреляли по депо. Я уже ничего не чувствовал, ничего не осознавал. Знали, что к ночи погибнем все. Все исчезло, даже инстинкт самосохранения. Полное отупение. Страшный был день — первое января нового года…

«Что я делала первого января? — отстраненно вспоминала Ольга. — Спали с Настей до обеда, вечером пошли на городскую елку, на каток. Кругом музыка, родители с детьми, веселые лица. Блаженное неведенье…» И тут же почему-то влезла картинка из настоящего — горящий дом и танцующий возле него босой чеченец…

— К середине дня мы поняли, что помощи не будет, — глухо говорил лейтенант. — Десант заехал на минное поле, другие колонны увязли в боях или повернули назад. Весь город горел. К 16 часам комбригом было принято решение с сумерками идти на прорыв, пробиваться к своим вместе с ранеными. Радиостанция почти не работала, сели батареи, но комбриг успел договориться с артиллерией, чтобы ровно в 17.00 они навесили над нашим районом дымы. Мы выносили раненых в зал ожидания. Офицеры собрали механиков-водителей — по одежде искали, по шлемофонам на голове. Собрали из них группу, чтобы пробраться из здания на привокзальную площадь, найти уцелевшие машины. Один танк завели — его тут же подожгли. Второй — то же самое.

В общем, сумели вывести несколько БМД и три танка. Укрыли их у здания поликлиники. Выставили заслон. Под прикрытием темноты перебрались к машинам и начали грузиться. Я сел на танк, на броню. Со мной еще человек десять — наши, самаровцы, танкисты какие-то. Облепили танк везде: сидели, держались за пушку, за пулемет, сгрудились за башней на моторной решетке. Как выехали, колонна сразу распалась. Мы ехали на полной скорости вслед за БМП, видели на тротуарах костры, у которых грелись боевики. Механик гнал машину на шестой передаче. Потом ахнуло. Бойца, что сидел на внешнем баке, разорвало. БМП впереди загорелась и встала, развернувшись на дороге. Наш механик, одурев, стараясь выйти из сектора обстрела, не снижая скорости, со всего маха ударил горящую БМП в бок, чтобы расчистить проезд, Он забыл, что на броне сидели люди. БМП отлетела метров на пятнадцать.

Я пришел в себя на земле, там какой-то скверик был. Помню, на листьях прошлогодних лежал. Люди с брони все разлетелись кто куда. Не знаю, что с ними стало. Танк от удара остановился. Видел, как в него еще две гранаты залепили. Я пополз под танк и спрятался там. Лежал почти сутки. Днем два раза чеченцы подходили, слышал их голоса. Как стемнело, вышел и пошел по городу. Как меня не заметили, не знаю. Черный, оборванный, из ушей кровь… К утру вышел за частный сектор, нашел танковые следы и пришел к нашим. Оказалось, что из Грозного не смогло прорваться ни одной машины. Все там остались…

Лейтенант замолчал и взял кружку с остывшим чаем. «А ведь он знает, что с Алешей. Знает, но не хочет говорить. Ему хватило, он не хочет видеть, что со мной будет потом», — мелькнула мысль у Ольги.

— Я не знаю, что произошло с вашим сыном, — словно угадав ее мысли, покачал головой лейтенант и посмотрел ей прямо в глаза. — Честно, не знаю. Капитана Грозова вроде вывозили на одном из двух других танков. Помню, что привязывали петлей ремня за руку к поручню. Но это не точно. Те танки выходили перед нами. Про первый ничего не знаю. Второй видел. Как вам объяснить… Чеченцы на нашей волне на рациях сидели, знали все позывные. А среди них и русские были, и украинцы, говорившие без акцента. Они, выдавая себя за помощь, заманили тот танк на соседнюю улицу. Когда мы проезжали, там что-то горело. Стреляли там. Не знаю… Не помню я!

— Где это место? — совершенно чужим, осипшим голосом спросила Ольга.

— Ручки нет? Ладно. Смотрите… — Палец лейтенанта прочертил на столе невидимый круг. — Вот вокзал. Отсюда влево улица. Сразу перекресток. Вот в эту сторону, понятно? В зареве я там видел пятиэтажный дом торцом. Гаражи какие-то. Название улицы не знаю. Магазин там был на первом этаже, витрины разбиты… Вот возле этого дома шел бой…

Лейтенант полез за очередной сигаретой, и тут вдруг его прорвало. Лицо побагровело, зубы стиснулись, из горла вышел какой-то свист. Он говорил несвязно, сдерживая себя, почти шепотом, но от этого его голос становился только страшнее:

— Я туда хочу, нанимаете… Туда, где ваш сын, где другие сыновья… К ним хочу, назад, а меня не пускают, говорят, мы во втором эшелоне. Говорят, нервный срыв у меня… Из всей бригады всего человек сто пятьдесят вышло, как я, пешком, кто-то застрелился… Они там остались, все мои друзья, может, живой кто; мертвых собаки растаскивают. Они меня зовут, а я здесь… Зачем я здесь? Как мне жить дальше?

Попутчик Ольги в поезде на Моздок Слава сказал: на войне все настоящее… А это значит, что на войне человек растрачивает все отведенные ему эмоции. Никогда ему не будет уже так страшно, как здесь, и так