Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

точку, Серж. Мизансцена слишком затянулась.

— Вздор…

— Но это же нонсенс! Уму непостижимо. Древний дворянский род и какая-то…

— Продолжать не советую!

Вид у Горчакова решительный, друзья смущенно умолкали. Горчаков задумался: так продолжаться не может, соотечественники от него отвернутся. Дома, в России, — плевать! Но подвергнуться остракизму на чужбине…

— Ваш черед, князь, — Кудзуки любезно протянул кий. — Капитан выкинул белый флаг.

Маеда Сигеру комично развел руками, положил кредитку на зеленое сукно стола, запалил курильницу с благовониями. Потянулся тонкий дымок. Горчаков взял кий, Кудзуки поставил шары, повесил на гвоздь деревянную пирамидку.

— Чудесный аромат, — проговорил Горчаков. — Как в буддистских храмах.

— У нас на родине синтоистские[70] молельни окуривают благовониями. Этот запах напоминает японцам о далекой Ямато[71], он волнует, располагает к возвышенному мышлению и благородным поступкам.

— Кстати, о запахах. Вы, полковник, что-то говорили о французских духах?

— В самом деле? Не припомню.

— Да, да, — подтвердил Маеда. — Говорири.

— Все-то вы помните, капитан! — вспыхнул Горчаков. На редкость неприятный тип. — Вы, полковник, намекали на мою связь с девушкой из низшего сословия.

— Я бы сказал — из иного мира, — поправил Кудзуки.

— Не хорсё, господин Горчаков, — добавил Маеда Сигеру. — Очинно не хорсё!

Горчаков повернулся к капитану.

— Все ясно. Теперь вы сориентируете печать. Газеты поднимут визг. Скандал и…

— И для общества вы — парий!

— Очинно жарь, — вторил Маеда.

— Шантаж! Но зачем? Не вижу смысла. Мы же союзники в борьбе с коммунизмом.

— Мы в одной лодке, сказали бы англичане, в одной бейсбольной команде — американцы. В одной упряжке или одним миром мазаны — это уже ваши соотечественники, дорогой князь.

— И все-таки что вы хотите? Прочнее привязать меня к вашей колеснице? Но большинство белоэмигрантов и так прикованы к ней — клещами не оторвешь.

— Логично, полагаю, следует раскрыть карты. Пора узаконить наши отношения. Соблаговолите, князь, подписать сей документ.

— И это вы предлагаете русскому офицеру? Дворянину?

— Ничего не поделаешь, Сергей Александрович, порядок обязателен для всех. Исключений не существует. Но не принимайте всю эту невеселую церемонию близко к сердцу: простая формальность, не более.

Спектакль, устало подумал Горчаков. Белое движение давно прочно связано с японцами, немцами, англичанами, руководство даже не пытается это скрывать.

— Маренькая детарь, — добавил Маеда. — Если наш друг захочет шутить, будет не хорсё, очинно не хорсё.

Горчаков скрепил документ подписью и ушел в прескверном настроении. Рано или поздно это должно было случиться. Чей хлеб ешь, того и песню пой, кто платит, тот заказывает музыку. Отныне заказывать будут японцы, агентом которых он только что стал.

Но Горчаков не спешил выполнять данные обязательства. До позднего вечера он работал с Жихаревым, изучал предстоящий маршрут, крупномасштабные карты местности, намечал возможные пункты перехода границы. К японцам в указанный день не пошел, на контрольную встречу не явился

Тогда последовал телефонный звонок. Кудзуки астматически дышал в трубку.

— Князь, вы на редкость рассеянны, забываете старых друзей. Может, это наивно, но я еще верю слову русского офицера.

— Простите, запамятовал, — густо покраснев, мямлил Горчаков. — Обременен работой. — В эту минуту он себя презирал: ложь отвратительна!

Кудзуки не рассердился, назначил свидание еще раз. Горчаков опять не пришел.

Утром телефон вкрадчиво прошипел:

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

Горчаков швырнул трубку. Доложить генералу? Но кто поручится, что Пашкевич не служит японцам? Придется смириться: сила солому ломит. Но когда Россию очистят от большевистской скверны, он пошлет этих макак к… А пока остается терпеть, служить коварным лицемерам.

И все же Горчаков медлил.

Вечером он отправился к Ми. Купил ей подарок — красивое японское кимоно. Старая китаянка, заворачивая покупку, тонким голоском расхваливала товар.

— Кимоно привезли с Хоккайдо, там особые шелковичные черви, у них нить тоньше, шелк струится, как хрустальный ручеек. Рисунки вышивают маленькие дети. Взгляните, господин, на лотосы. Нежное личико от них станет еще прекраснее.

Китаянка обвязала пакет цветной лентой с красными иероглифами. «Любовь. Счастье. Вечное блаженство». Горчакова надпись позабавила: нарвешься на советских пограничников, будет вечное блаженство. Ну, нет, не возьмут его за понюх табаку. Не возьмут! Старый мопс Пашкевич и матерый волк Жихарев опытны: толковых подберут людей, детально разработают операцию. И японцы мастера всяческих провокаций, Кудзуки хитер…

Насвистывая, Горчаков взбежал на крыльцо. Мадам Цой обрадовалась, пригласила в салон.

— Господин не забывает нас. Высокая честь…

— Мерси. Позовите Ми.

— Извините, господин. Вам придется подождать. Ми занята.

— Что-о?

— Она работает. У нее гость.

— Сейчас я этого гостя… — начал Горчаков, мадам Цой всплеснула руками:

— Господин! Там… важное лицо… Несколько минут. Горчаков, гадливо морщась, вынул бумажник.

— Двадцать долларов. Хватит?

— Бог всемогущий! Всего два доллара… Мы люди честные… Но… придется подождать.

Горчаков швырнул кредитки на потертую козетку и, взбежав по лестнице на второй этаж, постучал в знакомую дверь. Отворила Ми, в халатике. Сжалась. Горчаков отстранил ее, в этот момент он был готов биться насмерть со всеми мужчинами Харбина. На смятой постели развалился жирный китаец, жидкая косичка змеилась на подушке.

Горчаков сгреб клиента за косу, рывком вздернул на ноги и… отпустил.

— Конфуций?!

Ресторатор, потирая затылок, криво улыбался, редкая бороденка тряслась.

— Бессмертные боги! Я безмерно счастлив, господин…

Горчаков расхохотался: поистине азиатское велеречие беспредельно. Сяо Пей, смекнув, что гроза миновала, проворно оделся, упрятал косичку под ермолку.

— Никак не расстанусь с этим, простите великодушно, конечно, архаизм, но… Дань предкам. Старомоден и смешон, но постричься не отважусь — боюсь, всех перепугаю в царстве теней…

Ресторатор, оправившись от страха, держался как радушный хозяин. Велел Ми принести чаю, пригласил Горчакова к столу. Прихлебывая ароматный чай из хрупкой чашечки, расписанной голубыми ирисами, говорил:

— Разве это настоящий фарфор? Имитация. Китайская посуда совершенна, всемирно известные Севр и Сакс[72] не могут с нею соперничать. Кстати, если господина интересует китайский фарфор, могу уступить по сходной цене. А изделия из яшмы? Есть уникальная табакерка с трехслойной золотой инкрустацией. На крышке индийская троица — Брама, Вишну, Шива и богиня Лакшми. Сработана в Калькутте…

— Благодарю, не тревожьтесь. — Горчакову стало стыдно. Дважды он едва не убил этого человека. Впрочем, стоило — бестия…

— Понимаю, понимаю, — говорил Сяо Пей. — В жизни всякое случается. Справедливо сказано древними — не докучай. У господина, по-видимому, неотложное дело? Не смею мешать. Пощадите ничтожного червя, не плющите под пятой: видят боги, я вам еще пригожусь.

Конфуций поспешно откланялся. Вошла Ми, и время остановилось.

Горчаков ехал по ночному Харбину. Старый рикша[73] тяжело шлепал дряблыми пятками по нагретому асфальту; наплывали вереницы причудливых фонариков, вспыхивали яркие огни реклам. Как быть с Ми? Выкупить, дать мадам Цой отступное, жениться?