Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

не мешает. — Данченко вынул из футляра бинокль.

Лежали долго. Сменились часовые у крепости, заорали разносчики молока и вареной чумизы[54], заревели ослики. Река под солнечными лучами розовела.

Данченко спрятал бинокль.

— Солнце нас демаскирует, стекла блестят.

— Стесняемся открыто наблюдать, — вздохнул Говорухин. — А враги таращатся и не краснеют. Во-он, правее причала…

По зеленому лугу брели мужики с косами. Рослый, плечистый дядька остановился, скинул рюкзак, второй принялся неторопливо отбивать косу, третий свертывал самокрутку.

— Крестьяне, — определил Костя.

— Э, Кинстинтин, — проводник собрал у глаз ехидные морщинки. — Одежку можно всякую надеть.

Мужики размеренно косили, высокий курил, опершись о держак, задумчиво глядя на противоположный берег. Отчетливо виднелась обожженная солнцем полоска крутого лба, оттененная козырьком картуза, вислые смоляные усы. Здоровенный мужик, ноги толстые, линялая сатиновая рубаха плотно облегает широкую грудь. Богатырь.

— Старшой. Сову видать по полету, — проговорил Говорухин и ахнул. — Ты чего, Петро?!

Старшина вскинул карабин, прижал приклад к плечу, выцеливая, повел стволом. Костя оторопело заморгал: пуля ляжет на сопредельную сторону, через несколько минут об этом узнают в Токио. Говорухин схватил Данченко за руку:

— Товарищ старшина, никак не возможно!

Данченко скосил замутненные ненавистью глаза:

— Хорошо стоит. С такого расстояния не промажешь. Эх, жаль, не судьба, я бы его…

Данченко положил карабин на траву, бойцы облегченно вздохнули.

— Знакомый, что ли? — спросил Говорухин.

— Крестный…

Данченко потер пухлый рубец на подбородке.

Давно это было. По весне в село нагрянула милиция. Черноусый начальник в кожанке, гарцуя на вороном жеребце, выпытывал у старух дорогу в дальний хутор. Бабки бестолково квохтали, начальник свирепел.

— Мокрохвостки! Где ваши мужики? Толком спросить некого.

— На рыбалке, сынок. В аккурат с вечера подались.

Милиционеры переглянулись.

Вскоре село огласилось плачем, причитаниями баб. Налетчики забрали у крестьян трех лошадей, а у престарелой горбатой Данченчихи — подсвинка. Низкорослый, плотный, как куль, милиционер, смахнув рукавом пот с исклеванного оспой лица, выволок из стайки кабанчика. Ловко вогнал штык под лопатку.

— Во как по-нашему: раз, раз — и на матрац!

Голоногий нескладный Петька выбежал во двор.

— Что вы делаете? Разве так можно?

Начальник прикусил вислый ус.

— Комсомолец? Понимать должен: советская власть с куркулями не цацкается. Благодари, что курей не похватали, спешим.

Милиционеры навьючили тушу на хуторскую лошадь; начальник взглянул на часы.

— Трогай!

— Подождите! Как ваша фамилия, товарищ?

Милиционеры расхохотались, подобие улыбки скользнуло по красивому лицу начальника. Дернув смоляной ус, он придержал узду.

— Жаловаться хочешь, ососок? Изволь. Я — Мохов, запиши.

— И так не забуду!

— А это — чтобы крепче помнил!

Свистнув, рассекла холодный воздух витая плеть, лопнула обожженная болью кожа, потекла кровь. Черная, убойная…

…Смерть и разрушения сеяли моховцы. Вихрем носилась банда по приграничным хуторам и селам, оставляя обезображенные трупы и пепелища. Гнев и возмездие шли по следам налетчиков. Но купеческий сын Арсешка Мохов был хитер и изворотлив, славился умением трезво и правильно оценить обстановку; при малейшей опасности банда исчезала. Однако сколь веревочке ни виться, а кончик когда-нибудь покажется; пограничники все-таки настигли банду и, прижав к реке, уничтожили. Мохову с тремя подручными удалось прорваться за кордон…

…Теперь атаман объявился снова.

Весть о начале фашистской агрессии против СССР прозвучала в ушах японских милитаристов волнующим призывом боевой трубы, ее встретили с ликованием, утроив, удесятерив подготовку к войне. Успехи стратегического союзника на Восточном фронте заставляли торопиться, подхлестывали, соответственно обстановка на дальневосточной границе обострилась еще больше.

Вскоре началась массовая эвакуация семей японских военнослужащих из Маньчжурии и Кореи, на железных дорогах в направлении Советской страны пассажирские поезда уступили место воинским эшелонам.

Советские торговые суда, оказавшиеся в зоне действия японских военно-морских сил, стали подвергаться досмотрам и облетам, а многие из них — пароходы «Перекоп», «Максим Горький» и другие — бомбардировкам с воздуха.[55]

Советский народ вел смертельную схватку с фашистскими захватчиками, ожесточенные, кровопролитные бои шли по всему фронту от Балтики до Черного моря. Кульминации своей достигло Сталинградское сражение, а в это время на Дальнем Востоке, над границей, протянувшейся от Приморья до Среднеазиатских степей, нависал грозный меч, занесенный японской военщиной и ее прихвостнями.

Лозунг японских милитаристов был краток: «Все грабь, все жги, всех убивай!»

Громом лопнула тишина.

Из-за реки, захлебываясь, били станковые пулеметы, веером разлетались остроконечные пули. Свинцовый ливень сек камыш, рвались гранаты; в тумане чернели лодки нарушителей.

Застава вступила в бой.

Японцам не удалось скрытно высадиться на советский берег, не помог и густой туман. Пограничники отбросили противника; по реке плыли трупы. Другая группа нарушителей форсировала Тургу выше по течению, спустя несколько часов ее вышвырнули за кордон.

В помощь пограничникам командование перебросило стрелковую роту и артиллерийский взвод. Японские наблюдатели это зафиксировали; противник форсировать Тургу не пытался, ограничиваясь периодическим обстрелом заставы. Пограничники на огонь не отвечали.

Именно в эти дни и совершил Костя проступок, за который гауптвахта — по общему мнению — слишком мягкое наказание.

Петухов и Говорухин отправились в наряд, обошли свой участок и залегли в камышах. Стоял теплый, безветренный вечер, воздух был чист и прозрачен, японцы не подавали признаков жизни. Но вот с чужого берега донеслись крики. На крыльце особняка японские офицеры избивали девушку. Костя сжал кулаки:

— Плетками бьют!

— Палашами.

Девушка надрывно кричала, ее свалили на землю, пинали ногами…

— Сволочи! Ах, погань!

— Не нудись, Кинстинтин. Это у них обыкновенное дело.

Костя угрюмо молчал.

Он не понимал этот странный враждебный мир. С ненавистью глядел на притихший поселок, мрачную тушу крепости, часовых у ворот, нескладный особняк с красным фонарем — отвратительное порождение чуждого общественного строя. На чужом берегу, в чужом, недобром мире по ту сторону границы пакости предостаточно. Пограничники периодически сообщали командованию о профашистских белогвардейских организациях, группах, формированиях, шайках хунхузов-маньчжур и китайцев, готовых за японское золото на любое преступление. В мазанках, окружавших крепость Тун-Ян-Мо, гнездились шпионы, диверсанты, контрабандисты, но все они где-то прятались, а дрянной особнячок весь на виду. Косте этот каменный дом казался средоточием всех пороков империализма.

А скандал продолжался. Послышалась разудалая песня, из переулка показалась пьяная компания. Говорухин оживился.

— Братовья Зыковы гуляют, бандитье! Ефрем-старшой, вон стоит с бутылкой, тополина нерубленая. Толстомордый Савка[56], торбохват[57]. Меньшой — Венка[58], с гармошкой, контрабандой промышляет. Шайка известная.

Савка что-то заорал, высоко подбросил бутылку и разнес ее вдребезги из пистолета. Бандиты восторженно завыли.

Савка сбежал к реке, вскинул пистолет. Над пограничниками засвистели пули.

— Ах, гад!

Костя метнулся в кусты, взбежал на сопку, где таилась замаскированная пушка, вынул из деревянного ящика снаряд, сунул в патронник.

— По бардаку —