Голод Рехи - Мария Токарева

отростками, которые тянулись от них стрелами в разных направлениях. Вскоре орнамент превратился в неразборчивую паутину. Митрий вздохнул.

«Сам, что ли, запутался? Поделом! Нечего других путать», – зло подумал Рехи, но сказать вслух не посмел. Он одинаково боялся как прогневить Проводника, так и спугнуть. В силе его уже не приходилось сомневаться, и Рехи обычно вовремя хватался за свою выгоду.

Но крылатый странник старательно делал вид, будто перед ним пустое место. Вскоре он пустился в рассуждения с самим собой, внимательно поглядел куда-то наверх – словно там нашлось бы что-то, кроме черного полога – и, опустив голову, обратился неизвестно к кому:

– Он просто несправедлив или не знает, как сразить зло? Он допускает его как необходимость или не может победить? Кружа веками по мирам, я пытался понять. А еще раньше – поговорить напрямую…

– И что? – подал голос Рехи. Надоело ему изображать сухое дерево или молчаливый камень. Митрий словно бы дружелюбно поднял глаза. Они оказались не красными, как у эльфов, а какими-то прозрачными, под цвет коры деревьев. Рехи забыл название этого странного цвета.

– Только крылья чернели, – с обреченной горечью отозвался Проводник, болезненно сцепив кисти в замок. – Из-за моего вопроса мы совершили все это. Все-все это.

«Что… "все"? Это вы разрушили мой мир?» – предположил Рехи. Раньше он не задавал подобных вопросов, но вот какие-то существа свалились, очевидно, с неба и теперь должны были ответить. Что-то пугало в Митрии, и даже больше, чем в Сумеречном. То ли его внешняя доброта, то ли ожидание подвоха, то ли смутное понимание, что он призрак.

Рехи не определился, а на болтовню не оставалось времени: ноги подкашивались, и даже сытный обед не спасал, наоборот – просился обратно из-за общей слабости. На зубах скрипели песчинки, отзываясь в голове противным шорохом, словно осталась сплошная пустота вместо мозга. Хотя лоб накалился, в висках стучало, и весь окружающий мир представал неизмеримо далеким и отстраненным. «Как же хочется спать… спать-спать», – твердил предательский голос, который Рехи старательно гнал от себя.

– У тебя это… тряпья какого-нибудь нет? Мне бы рану перевязать.

Рехи попытался выдавить из себя подобие улыбки, вроде так выражали свое почтение старые люди. Эльфы-то не слишком любили скалиться друг на друга: если показал острые зубы, значит, готов напасть.

– В свое время, – отстраненно отозвался Митрий. Рехи испугался, что сделал что-то неправильно. Он досадовал: откуда ж ему знать, как приветствуют друг друга эти крылатые!

– Да я подохну до «своего-то» времени, – хотел воскликнуть Рехи, но вышло пугающе спокойно, точно признание неизбежности. Он поморщился, будто готовился заплакать, завыть навзрыд, хотя и не умел, но вместо этого вырвался лающий смех. Да, хотелось смеяться громко, надсадно, чтобы услышали все – людоеды, ящеры и еще какие-нибудь твари, забредшие в это забытое всеми высшими силами место. Хотя нет, вот один из вроде как «высших» сидел на камне, изображал из себя мудреца прежних лет. И над ним тоже хотелось смеяться – за его чистоту, за его загадочные слова.

Он втягивал в какую-то непонятную игру, не иначе. Рехи много раз отражал такие атаки: его вечно приглашали в сумасбродные авантюры. То чудак-самоубийца пытался привлечь в свою секту «не пьющих человеческую кровь», то безумные соседи, унесшиеся к Последнему Бастиону… или как он там назывался. Обозначения и имена таяли в шелесте песка и смертельной сонливости. Может его звали в секту божества прошлого мира, нынешнего Темного Властелина? Ведь Двенадцатого Проклятого тоже когда-то называли иначе, сам слышал во сне. Или все померещилось из-за безумца в голове?

Но теперь даже загадочная вторая личность молчала. Онемевшие пальцы неплотно прижимали к припухавшему краю раны порванную тунику. Крови вытекло уже предостаточно, чтобы добить одинокого странника. Правда, она почти остановилась.

«Ящеры трехногие! Я умру от удара этой полоумной девицы?! Всегда знал, что она меня погубит!» – с ненавистью к Лойэ подумал Рехи. Сожаления, любви или хотя бы отзвука печали по отношению к ней, пожалуй, уже не осталось, только не после всех злоключений в поселении людоедов. Впрочем, воспоминания тоже постепенно отступали, осыпались и плавились, даже недавние представали так размыто, словно это стряслось вовсе не с ним.

Оставались только песок с пеплом: с него начиналась жизнь любого рожденного после Падения, им и заканчивалась. Что-то застывает в неизменности: голод и песок – без них никак. Может, и хотелось бы, но никак нельзя, не дозволено.

– В свое время, в свое время… – передразнил Рехи, поперхнувшись. Проклятые частички пепла все-таки набились в горло. Казалось, в воздухе его становилось больше по мере движения в сторону красных сумерек. Определенно, там не ждало ничего хорошего. Но в иной стороне вообще ничего не ждало: поселений эльфов на всей известной пустоши вроде больше не было. Не миловаться же с людоедами.

– Скоро. Пока послушай меня, – твердо сказал Митрий.

– Не буду, мне просто больно, – надломился голос Рехи и превратился то ли в вой, то ли в смех: – Надоел! Все надоели!

– Кричишь, как Сумеречный, – вздохнул с видом разочарованного наставника Митрий. Но Рехи не привык слушать учителей и древних наставников. Ведь это они допустили уничтожение мира, значит, и советы их ничего не стоили.

– И он надоел! – продолжал биться в агонии смеха взбесившийся эльф. – Ящерово отродье, солнцем в голову ударенный.

– Да… Какие знакомые слова, – с сарказмом ответил Митрий. – Он тоже когда-то сыпал проклятьями. Тринадцатый из Двенадцати. Ты ведь идешь к Цитадели?

– Иду! Бреду… Я в бреду все бреду… – вздрагивал от короткого хохота Рехи. Раньше с ним такого не случалось, а теперь он опасался помереть, окончательно удушенный безостановочным смехом. Но, наверное, так лучше, чем издыхать в луже собственной рвоты, беспомощно подбирая раскромсанные потроха. Лучше со смехом перед лицом крылатых проводников: его посылали к какой-то Цитадели, а он бы всем назло умер. Хотя нет, он же сам намеревался отомстить Двенадцатому Проклятому. Эта мысль отрезвила, смех оборвался.

– Да, ты так и правда не дослушаешь.

Митрий встал со своего места, подошел и заставил убрать руку от раны. Рехи неохотно повиновался, поняв, что Проводник – из плоти и крови. По крайней мере, ладони и пальцы его оказались шершавыми, а их прикосновение к коже привело к вспышке боли, прошедшей от ног до головы. Из-за нее Рехи упустил момент, когда Митрий оторвал от балахона приличный кусок и замотал рану. Обычно повязки приносили чуть ли не больше мучений, чем повреждения: прилипали вместе с песком, присыхали так, что отдирали их с мясом, да еще грубая материя всегда ужасно терла. Но ткань белого балахона