Страшные сказки дядюшки Монтегю - Крис Пристли

Дверь малой столовой распахнулась, из нее выбежал один из неприветливых мужчин, а следом за ним миссис Уэбстер. Они очертя голову бросились вверх по лестнице, а навстречу им на площадку, с криком, истерически размахивая руками, выскочила Берта. Второй мужчина, сжав кулаки и играя желваками, остался с Кристиной.

Из детской до Кристины доносились шаги и приглушенные голоса. И что эта безмозглая служанка так вопит? Она зажала уши руками. Тут ее взгляд упал на фотографию в позолоченной раме, и Кристина поняла, что надо сделать, чтобы сдержать данное Агнес обещание. Чтобы по-настоящему исправиться.

Она сорвала фотографию со стены и с размаху врезала ею по перилам лестницы. Служанка вздрогнула от звука удара и замолчала. Кристинина мама замерла на лестничной площадке и оттуда с открытым от изумления ртом смотрела на свою дочь, на позолоченную раму у нее в руках и на усеявшие пол блестящие осколки.

– Этого еще не хватало, миссис Уэбстер, – сказал мужчина, стоявший возле Кристининой мамы. – Будьте добры, сержант, проследите, чтобы она не поранилась.

– Сержант? – удивилась Кристина. Мужчина, который оставался с ней в прихожей, угрожающе над ней навис. – Мама, кто эти люди?

– Они полицейские, – ответила миссис Уэбстер. Она дрожала всем телом, лицо у нее стало мертвенно-белым, кулаки как бы сами по себе сжимались и разжимались. – Кристина, что ты наделала? Что, ради всего святого, ты наделала? Эти люди принесли мне ужасное известие, а тут… а тут еще твоя сестра Агнес…

– Я ничего не сделала, – сказала Кристина в ответ. – Это все фотография. Она была злой, и я ее уничтожила.

– Какая еще фотография? – спросила ее мама, спускаясь по лестнице. – О чем ты говоришь?

– О фотографии! – сердито выкрикнула Кристина. Ее мама умела кого угодно вывести из себя. – Ты купила ее на дурацком аукционе. И поэтому тоже во всем виновата. Если бы ты не была такой…

– Но я не покупала никакой фотографии, – сказала она. – Я купила зеркало.

Кристина растеряно посмотрела на маму, потом – на пол, на рассыпанные по нему острые осколки зеркального стекла. Никакой фотографии там не было. Ее никогда и не существовало.

Едва она осознала это, полицейские схватили ее за запястья и заставили выпустить из рук позолоченную раму. По пути к их экипажу она начала вспоминать.

Это она донесла в полицию, что у Евы не в порядке бумаги и что по закону ей нельзя оставаться в стране. Кристина однажды подслушала, как мама разговаривала об этом с Евой.

Еще она вспомнила, как тайком приехала к бабушке, через заднюю калитку проскользнула в ее дом и упросила старушку показать ей что-то, хранившееся в спальне на втором этаже, а потом столкнула ее с лестницы и улизнула, не замеченная слугами. Но бабушкин сосед видел, как она выходила из дома, и вызвал полицию.

Она вспомнила, как прижимала подушку к лицу Агнес и как отчаянно сестра сопротивлялась, вслепую хватаясь за нее руками, пока они наконец не обмякли и не упали безжизненно на одеяло.

Кристину не повесили, хотя своими преступлениями она заслужила смертной казни. Суд посчитал, что для этого она недостаточно здорова психически. Наследство, полученное ее мамой, пошло на то, чтобы создать ей наилучшие условия в самой лучшей психиатрической лечебнице. Так исполнилось последнее из загаданных ею желаний: до конца жизни у нее была своя собственная комната.

Дядюшка Монтегю подался вперед, в отсветах пылавшего в камине огня на его лице сияла улыбка, показавшаяся мне не вполне уместной с учетом того, какую мрачную историю он мне только что рассказал.

Я посмотрел на висевшую на стене позолоченную раму. Если мой дядюшка и вправду верил, что с нею связано проклятие – что именно эта рама фигурировала в его истории и что история была правдивой, – какого черта тогда он решил повесить ее на стену своего кабинета? По всей видимости, подумал я, это решение объясняется в большей мере дядюшкиным умонастроением, нежели свойствами самого предмета, и тем не менее, единожды отведя взгляд от позолоченной рамы, я старался больше на нее смотреть.

У меня тем временем пересохло во рту. Я облизал губы, и дядюшка, видя это, предложил налить мне еще чашечку чаю. Я с благодарностью принял его предложение. Через некоторое время дал о себе знать весь выпитый за вечер чай, и я был вынужден, извинившись, отправиться в уборную.

Если честно, мне никогда не нравилось в одиночку выходить из дядюшкиного кабинета, и поэтому я каждый раз терпел до последнего, а потом чуть ли не бегом несся по темному коридору к комнатке, которую дядюшка называл ватерклозетом.

Дядюшка Монтегю, конечно же, дал мне с собой фонарь со свечой. Он в некоторой мере рассеивал тьму у меня на пути, но сзади-то – и об этом я не забывал ни на секунду – меня преследовала ужасающая чернота.

Запершись в тесной уборной, я тоже не чувствовал себя в безопасности. Там под умывальником была дыра, из которой, как мне казалось, что-то исподтишка за мной подглядывало, а стоило мне опустить на это что-то взгляд, как оно тут же скрывалось во мраке. В углу под потолком, сколько я себя помню, висела большущая паутина, но ее хозяина-паука я ни разу не видел.

Сделав свои дела и вымыв руки настолько тщательно, насколько позволяла кофейного цвета жидкость, лившаяся у дядюшки из водопроводных кранов, я взялся за засов – задвинутый мной, как всегда, до упора – и уже собрался в обратный путь, который надеялся проделать так же стремительно, как прежде пронесся от кабинета до уборной.

Но тут кто-то сильно дернул дверную ручку с той стороны. Внезапный шум и сотрясение двери настолько ошеломили меня, что еще чуть-чуть – и я плюхнулся бы на сиденье унитаза.

– Эй? – окликнул я того, кто стоял за дверью. – Дядюшка?

Кто-то снова дернул за ручку и с такой силой потянул дверь, что я испугался, что засов может не выдержать.

– Франц? Подожди минутку, я сейчас.

Я прижался ухом к двери и довольно долго вслушивался: снаружи не доносилось ни звука. Трудно сказать, от чего мне было страшнее: от того, что кто-то ломился в дверь, или от того, что этот кто-то оказался совершенно бесплотным. Но, так или иначе, вечно отсиживаться в уборной я не мог.

В конце концов я отодвинул засов и приоткрыл дверь. Потом со всеми предосторожностями выглянул в коридор, посмотрел налево, направо. Насколько я видел – а видел я мало, – в коридоре никого не было. Тогда я вышмыгнул из уборной и торопливо зашагал в направлении кабинета.

Как бы смешно это ни звучало, но по пути из уборной меня каждый раз охватывал необъяснимый страх заблудиться в закоулках дядюшкиного дома. Чувство страха делалось совсем уж необоримым на фоне заунывного воя, который поднимали старинные канализационные трубы, едва я тянул за цепочку причудливо украшенного сливного бачка. Казалось, будто завывает большое животное, попавшее в шестерни паровой машины.