Магия Берхольма - Даниэль Кельман

Конечно, я мог бы позвонить. Но что если именно сейчас его нет дома или – еще хуже – он работает или сидит в ванной? И меня выпроводят, не примут? Я не мог себе этого позволить. У меня был всего один шанс.

Три дня я наблюдал за домом, три дня и две ночи. Я взял напрокат машину (да, своей машины у меня не было) и, припарковав ее на противоположной стороне улицы, устроил засаду. Наступила ночь, ее сменил день. Мимо пробегали дети с огромными рюкзаками, мужчины с кейсами садились в машины и уезжали. Дворники взметали пыль, женщины несли сумки с продуктами и тащили за собой упиравшихся собак. Два-три раза я выходил из машины и ходил туда-сюда, чтобы размяться. В обед я только торопливо перекусил – что если он именно сейчас выйдет из дому, а я его упущу? – в кафе со скверной кухней (и не будем говорить о тамошних туалетах). Вернулись дети. Небо на востоке помутнело, на западе отливало красным. Возвратились машины; их владельцы разбрелись по домам. Над трубами появились бугристые клубы густого серого дыма. Стемнело; включились фонари. В окнах ван Роде зажегся свет, а по занавескам скользнула продолговатая тень. Поднялся и скрылся месяц, засияло несколько звезд. И ничего больше, ничто не шелохнулось. Время остановилось. Около половины второго я заснул.

На следующий день все повторилось. Дети, мужчины, дворники. Потом женщины с собаками. Потом долгий пробел. Потом вернулись дети, сумерки, вернулись мужчины. Дым. Вот это, думал я, и есть жизнь. Только это, и все.

И тут что-то произошло: у ван Роде открылась дверь, вышла женщина и выбросила в мусорный контейнер пластиковый пакет. Маленького роста, черноволосая, коротко стриженная, лет пятидесяти. Симпатичная. Потом она вернулась в дом, и дверь захлопнулась. Позднее в окнах снова зажегся свет. И наступила ночь.

Я проснулся около шести, еще до восхода. Я давно не чувствовал себя таким бодрым, отдохнувшим. Может быть, думал я, нужно чаще ночевать в машине, может быть, это секретное средство от бессонницы. Все шло своим чередом, как вчера, позавчера и, возможно, каждый день. Между тем я перестал томиться скукой, во мне воцарился совершенный покой, я был безучастным зрителем, и только. Я то и дело совсем забывал, что вообще здесь сижу, что существует не только обитаемый мир за моим ветровым стеклом, но и я тоже. Я мог бы просидеть так всю жизнь.

Примерно в полдень – солнце стояло в зените и стерло стрелки солнечных часов – мимо неуклюже проковыляла толстуха с пуделем под мышкой, остановилась, бросила на меня один, другой, третий недоверчивый взгляд и заковыляла дальше. Я встревоженно посмотрел ей вслед и подумал, не уехать ли мне и не отказаться ли от моей затеи. А что если она вызовет полицию? При том неопределенном и преступном положении, в котором я находился, я не мог позволить себе проблем с вооруженными людьми в униформе. Но когда спустя десять минут страха зеленая машина так и не появилась, я осмелел и решил остаться. Я слишком долго ждал. В сущности, я ждал всю жизнь.

А сколько мне было лет? Года двадцать четыре, может быть, двадцать пять. (Рассматривая внешние даты моего существования, я легко сбиваюсь; мои обычно столь надежные математические способности изменяют мне, когда нужно представить мой собственный возраст в виде некоего исчисляемого целого. Словно моя жизнь не состоит из часов, минут, секунд, как и любая другая.) Сколько лет прошло с тех пор, как я отверг высочайшее поприще? Полтора года, может быть, два. И чем же я занимался все это время? Да, собственно, ничем.

Или, по крайней мере, каким-то вздором. В самом примитивном экономическом смысле я пытался как-то просуществовать. От места преподавателя в частной католической школе я отказался, проработав лишь день из испытательного срока. (Если непременно хочешь знать: четырнадцатилетний монстр выстрелил в меня стальным шариком из трубочки и промахнулся; я, за миг, отпущенный законом рефлекторных движений, взял шариковую ручку, прицелился и не промахнулся; до конца урока проблем больше не возникло, мальчику потребовалась ринопластическая операция; мое преподавание на этом завершилось.) Потом я попробовал себя в другом амплуа: неделю просидел за письменным столом, просматривая заполненные формуляры. Стоило одному из них мне присниться, как я уволился. Примерно месяц я работал в известной фирме, занимавшейся производством очков, и это было невыносимо. Я почти не спал, и ни одно успокоительное не избавляло меня от ужаса, с которым я по утрам входил в свой офис, от страшной угрозы, таившейся в мерцающих люминесцентных лампах, в свечении компьютерных мониторов, в ухмылках коллег, в плевках и клокотании большой кофеварки в углу. Заметив, что мои обычно такие спокойные руки дрожат даже воскресным вечером, я понял, что пора уходить.

– Как же так? Что случилось? – воскликнул начальник отдела кадров, лысый человек в особенно элегантных очках (одна из демонстрационных моделей). – Мы очень довольны вашей работой! Почему вы увольняетесь? Почему?

Я улыбнулся и попытался говорить как можно вежливее:

– Потому что я все это ненавижу. И всех вас. Каждого из вас в отдельности. И вас лично. Каждого.

С тех пор на бирже труда я считался человеком, которого сложно трудоустроить.

К тому же я столкнулся с серьезными проблемами. Моя сберегательная книжка, в лучшие времена отягощенная почти неистощимой суммой, стоила теперь немногим более, чем тонкая голубоватая бумага, на которой она была напечатана. От нищеты меня отделял лишь альбом с несколькими золотыми монетами, куда менее ценными, как я узнал от широкоплечего владельца ломбарда, чем я ожидал. Нужно было что-то предпринять.

И чем скорее, тем лучше. Итак, я запер дверь – я все еще жил в той же самой комнате с обоями в цветочек, – сел и теперь уже со всей серьезностью, на какую был способен, задал себе вопрос: а что я вообще умею? Ну, я умел бегать на лыжах и играть в гольф. Сносно разбирался в начертательной и аналитической геометрии, а также в высшей алгебре. Поверхностно знал Оригена,[37]Блаженного Августина и Фому Аквинского и неплохо Паскаля. Посредственно владел иностранными языками. Офисы и вагоны метро напоминали мне ад. Что касается карт, тут я научился почти всему.

Так что же мне оставалось? Ужасно мерзко зарабатывать деньги своей страстью, своим безумием, своей радостью, как будто – мне кажется, здесь я вправе прибегнуть к патетическому сравнению – продаешь возлюбленную. Но, черт возьми, все должны на что-то жить, и я тоже. (И вновь низкий, язвительный голос вкрадчиво спрашивает: «А зачем?» Не слушать его!) Дня три я бродил по барам, ресторанам, закусочным фаст-фуд и дешевым, затопляемым запахом подгоревшего масла кабакам и предлагал их равнодушным хозяевам свои услуги. В конце концов один из них согласился нанять меня за скромное вознаграждение.