Двор чудес - Мишель Зевако

В тот, последний, день часов в одиннадцать утра Матье Орри и председатель суда находились в большом затруднении. Этьен Доле так и не признавался в том, в чем его обвиняли, а самого сильного средства — допроса в камере пыток — у них не было.

Этому воспротивился Франциск I.

— Итак, — говорил Фей, — вы утверждаете, что вы не еретик?

— Не еретик.

— Но не он ли, — вскричал Орри, — написал, что человек после смерти — ничто? Это чудовищная ересь. Какие еще нужны доказательства?

— Я переводил Платона, — ответил Доле. — Вы не признаете права переводить древних? Хотите запретить изучение греческого языка?

— Вы печатали крайне соблазнительные книги, выпустили в свет Библию на народном языке.

— Книги, о которых вы говорите, только хранились в моей типографии. Я не печатал их, иначе нашли бы корректуры.

— Признаете ли вы, — спрашивал дальше Фей, — что вы раскольник? Уж в этом невозможно сомневаться. Вы содействовали многим из тех, кто разделяет новейшие заблуждения.

— Я никого из них не знаю — как я мог им содействовать?

А ведь главным в судебном процессе тогда было признание подсудимого.

Упорное непризнание Доле оказывало сильнейшее действие на толпу присутствующих. А поскольку правосудие тогда не имело столь сильных материальных средств, как теперь, осудить Доле было трудно.

В этот момент к судье Фею подошел какой-то человек. То был монах. Голова его была накрыта черным капюшоном.

Монах наклонился к уху судьи, достал из-за пазухи лист бумаги, подал Фею и сказал:

— Спросите обвиняемого, его ли рукой это писано.

Фей пробежал глазами документ и передал Матье Орри. Тот тоже прочел его.

— Мерзость и святотатство! — воскликнул Орри.

— Стража, подведите обвиняемого ближе, — сказал Фей.

Этьен Доле подошел сам и стал разглядывать документ.

— Вы ли писали это? — спросил Фей.

— Я, — хладнокровно ответил Доле.

Это была та самая бумага, которую Доле в горячечном припадке написал в Консьержери, которую стражники забрали и передали Жилю Ле Маю.

* * *

Матье Орри встал и зачитал документ. Потом он стал его комментировать — можно себе представить, каким образом.

Особенно возбудили его усердие следующие строки:

«Я хотел бы, чтобы когда-нибудь на самом месте моей казни воздвигся памятник, чтобы освобожденные люди совершали цветами приношение этому памятнику, чтобы память о нынешней неправде была увековечена простыми словами, из года в год повторяемыми перед толпами народа:

“Здесь сожгли человека за то, что он любил братьев своих, проповедовал терпимость и громко говорил о благодетельности науки. Это было во времена, когда жили такие короли, как Франциск, и такие святые, как Лойола”».

Итак, теперь имелось свидетельство, что обвиняемый проповедовал науку — причину всякой бесовщины, исток всех ересей.

Монах, который принес документ, скромно сел в уголке.

Он увидел, как Фей склонился к своим заседателям. Те закивали головами.

Председатель суда зачитал приговор. Этьен Доле признавался злодеем, сеятелем соблазна, раскольником, еретиком, подстрекателем и покровителем всяких ересей и иных заблуждений. Приговором ученый осуждался на принародное сожжение. Стражники тотчас уволокли Доле.

Только одна женщина воскликнула:

— Жалко, что сожгут такого человека! Такой красивый и говорит так хорошо!

Женщину тут же арестовали, и родные так никогда и не узнали, что с ней сталось.

* * *

После приговора Лантене вместе со всей толпой вышел из зала суда и, обезумев от отчаянья, черкнул пару строк Манфреду.

Кокардэр сразу же вскочил на коня — остальное мы знаем.

Монах же в черном капюшоне тоже дождался приговора, потом вышел, сел в карету и велел отвезти его в дом великого прево.

Войдя в кабинет Монклара, он откинул капюшон.

— Боже, а вдруг ваша рана раскроется? — воскликнул Монклар. — Что же вы делаете, пресвятой отец!

Лойола вздрогнул и тихо ответил:

— Вы назвали меня именем, которое подобает одному лишь папе, сын мой.

— Я имел в виду всего лишь почтить вашу святость… но и в самом деле, почему бы вам не принять это именование?

— Ни в коем случае! — спокойно возразил Лойола. — Если я приму тиару — потеряю половину своей силы… Я принес вам добрую весть: Доле вынесен приговор. Остальное — ваше дело по должности великого прево.

— Когда вы желаете устроить костер?

— Завтра, сын мой.

— Завтра?

— Да. У Доле есть очень смелые друзья. Пока я не увижу своими глазами, что пламя костра охватило его, до тех пор не буду спокоен.

— Желание ваше, отче, противоречит обычаям.

— Врага надо застать врасплох. Да и председатель суда сразу объявил, что завтра преступника не будет в живых.

— Пусть будет так, отче.

— Осталось выяснить, в каком месте мы его сожжем.

— Гревская площадь…

— Знаю, знаю. Просторное место, вмещает много народа… — сказал Лойола и задумался.

Совещание Лойолы с Монкларом продолжалось еще около часа. Что они решили — мы очень скоро узнаем[1].

Вернемся теперь к Манфреду и Лантене. Мы оставили их около моста Сен-Мишель. У этого моста были ворота с обеих сторон.

Ворота, впрочем, запирались очень редко: только когда в университете поднимался бунт, чтобы не дать студентам разбежаться по всему городу.

Занялся мрачный, серенький день. Было около шести утра. В семь Доле должны были вывезти из тюрьмы и доставить на место казни, то есть, как было объявлено, на Гревскую площадь.

В половине седьмого две сотни всадников собрались у дверей и построились в боевой порядок.

За ними ехали три полевых пушечки.

— Скоро будет пора! — тихо сказал Лантене.

Солдаты между тем демонстративно зарядили пушки и наставили их в три стороны на толпу.

Все заметили их угрозу и разразились воплями ужаса. Только воры даже бровью не повели.

Но Манфред с Лантене, глядя на мост, заметили немало тревожных деталей. Во-первых, все лавки на мосту были закрыты, чего никогда не бывало при таких случаях: парижские лавочники страшно любят подобные зрелища. Во-вторых, Манфред и Лантене заметили, что на мосту стояло множество солдат: пожалуй, целых два полка собрались в узком проходе между лавками. Наконец, шесть весьма приметных пушек делали мост похожим на крепость, собравшуюся выдержать приступ.