Закон Шруделя - Всеволод Бенигсен

С этими словами он взял у администратора два входных, и они прошли внутрь. Там было прохладней и свободней. Шрудель отошел к стене, ведя за собой Гришу.

— Ты сам подумай, — продолжал он просвещать своего неразумного спутника, пряча темные очки в карман клетчатой рубашки. — Детский — это какой? Это свободный, не идеологический. Это как… ну… «косить под дурика». У меня был приятель. Написал рассказ. Вполне невинный. Ну, почти невинный. Про то, как паренек в пионерском лагере пытается пролезть через забор к детям деревенским, потому что его достало ходить строем и песни пионерские у костра распевать. В итоге он вместе с приятелем роет тоннель под забором, и они убегают. А назывался рассказ «Тоннель к свободе». И вот понес он его по редакциям — везде зарезали. Тем более что как раз Солженицына выслали — ну, сам понимаешь, все на ушах. Да и аллюзии уж больно прозрачные: лагерь, тоннель, свобода. А потом он изменил название и приписал «Рассказ для детей», а для конспирации еще пару рассказиков присовокупил. И в «Детгизе» с руками оторвали. А ты говоришь! Он еще и спектакль поставил по нему.

— Да? А где?

— В третьей Гиляровского.

— Где?

— Ну, в дурдоме. В психиатрической больнице имени Гиляровского на Матросской Тишине.

— Как это? — опешил Гриша. Финал истории показался ему не соответствующим игривому тону Шруделя. — Его что, в психушку упекли?

— Зачем упекли? — недоуменно спросил Шрудель. — Он сам спятил. Так сказать, без посторонней помощи. А что тебя смущает? Хорошая клиника. Если будет желание, могу устроить экскурсию.

— Да уж спасибо, я как-нибудь обойдусь, — сглотнул комок Гриша.

— Ну и зря. Можно было бы сходить, посмотреть что-то. Надо только для виду посетителями заделаться. У них там прям все для творчества. И, кстати, драмкружок просто отличный. В Кащенко тоже ничего, но сцена меньше. Там же дурдом. Кругом одни психи — чего с них возьмешь? Они и ставят, чего им в голову взбредет. Такая антисоветчина — любой Таганке сто очков форы даст. А какая там стенгазета!

Тут Шрудель мечтательно закатил глаза и зацокал языком.

— Это ж песня, а не газета. Какие названия, какие рубрики! Например, рубрика «Здоровая критика». Это в дурдоме-то. Или «За нами будущее!». Или «Кто не с нами, тот против нас». Да-аа… Нет, положительно, товарищ Гранкер, нам надо посетить дурдом.

Гриша хотел что-то возразить, но неожиданно выхватил в толпе у буфетной стойки знакомое мужское лицо. Вот только кто это, он никак не мог сообразить. Каково же было его удивление, когда этот мужчина лет тридцати пяти неожиданно помахал ему рукой. Гриша растерянно посмотрел по сторонам, но тут же понял, что машут не ему, а Шруделю.

— Слушай, Вов, — зашипел Гриша, — кто это?

— Мишка?! Филолог-лингвист. А ты его что, знаешь?

Тем временем мужчина подошел и пожал им руки.

— Ну, что? Тоже прорвались?

— Обижаешь, — засмеялся Шрудель. — Чтоб Владимир Шрудель, да прорывался! Я спокойно прохожу. Это, кстати, Гриша Гранкер — надежда и оплот советской журналистики. А это Миша.

— Просто оплот, — пошутил Миша и почему-то еще раз пожал руку Грише.

— Как дела-то? — спросил Шрудель. — Закончил книгу?

— Закончишь тут. Зарубили, и все тут.

— Да ну?

— Мало того! Просто сделали диссидентом каким-то! Хотя я и так им уже стал. Монографию о Гашеке зарезали. О Кафке статью зарезали. Про Замятина заикнулся — чуть не поперли из института. Господи! Как в этой стране жить, а? А ведь так хочется просто заняться своим прямым делом — преподаванием, лингвистикой. А не бегать с высунутым языком в поисках подработок. Вот думал, все — дают поездку с лекциями. Хоть отдохну. Так такую гастроль устроили — только держись: Камчатка, Урал, Алтай… А Лене Голомазову — пожалуйста! Астрахань, Сочи, Ялта! Где справедливость, а? Почему Голомазову Крым, а Данилову — Алтай и Полярный круг? Чудовищное время… Никакого житья…

И тут до Гриши дошло, кто перед ним находится. Это был его собственный преподаватель, Михаил Андреевич Данилов. Мать честная!

— А ты где трудишься? — обратился Данилов к Грише.

— Я в «Московском пролетарии», Михаил Андреевич, — выдавил Гриша, по привычке выплюнув в конце имя с отчеством.

— О! — удивился Данилов. — А отчество мое откуда знаешь?

— Так говорил кто-то, — выкрутился Гриша.

— М-да, — задумчиво встрял Шрудель. — Времечко непростое.

— Да не непростое, а кошмар! — возмутился Данилов. — Ни вздохнуть, ни охнуть. После того как книгу зарезали, я — все. Отработанный материал. Теперь будут душить. Запомни мои слова. Хуже нашего времени ничего нет. Потому что все обожрались и поглупели.

— А сталинское? — возразил Гриша. Наконец-то он мог позволить себе поспорить с педагогом.

— Не, — отмахнулся Данилов. — Хочешь верь, хочешь нет, но там все было просто. Никакой свободы. То есть ничего нельзя. Это, конечно, тяжело. Но это не так тяжело, как сейчас, когда ты понимаешь, что что-то можно, но не знаешь что. Вот так.

Тут зазвенел звонок.

— Ой, — спохватился вдруг Шрудель, — мне надо срочно отлить, братцы. Миш, ты приходи к Семену на выставку тринадцатого.

— К Гусеву, что ли? Не пойду.

— Это еще почему?

— Он мне сказал, что мы живем в интересное время. Кретин.

— Как знаешь.

Шрудель убежал, оставив Гришу наедине с Даниловым, который, впрочем, тут же засуетился и, попрощавшись, исчез в водовороте зрителей.

В зале творился классический аншлаг. Люди стояли, сидели и висели повсюду. Детей не наблюдалось вовсе. Что Гришу даже обрадовало — скорее всего, их бы просто передавили к чертовой матери в этой толкотне. У них со Шруделем, впрочем, были законные места, что было приятно — стоять Гриша не любил. Его всегда удивляло то терпение, с которым советский (да и постсоветский) интеллигент был готов ради какого-то представления несколько часов пробыть в крайне неудобном положении (например, сидя на корточках у стены или стоя на ступеньках в проходе). В этом было что-то от православной церкви, где верующие должны стоять во время службы. Некая жертвенность. Подтверждение твоей солидарности с христианскими страданиями. Недаром театр в России быстро превратился в «храм искусства» (на Западе такое определение вряд ли кому-то пришло бы в голову). Намоленная сцена, «священнодействуй или убирайся»… И посему стоячее положение русскому театральному зрителю вскоре начало казаться чуть ли не естественным или, по крайней мере, терпимым. В конце концов, раз тебе со сцены проповедуют доброе и вечное, имей совесть — потерпи, коли пришел в храм искусства.

Едва в зале погас свет и началось действие, Гриша понял, что ни в какой дурдом ему идти не надо. Зрители реагировали на каждое художественное решение спектакля, а также каждое произнесенное актерами слово таким грохочущим смехом, что оставалось только дивиться. Например, когда Карабас-Барабас появился в темно-зеленом френче и сапогах, а потом еще и закурил трубку (что как раз было вполне по тексту сказки), зал пришел в такой экстаз, что аплодисментами заглушал каждую реплику актера. При этом сам актер (будучи не русского происхождения) говорил с акцентом. Акцент был явно не грузинский, но этого уже и не требовалось. То же относилось и к недвусмысленной интерпретации образа Дуремара, который носил черную шляпу и пенсне. Говорил он тоже с акцентом. Оттого все их диалоги были похожи на совещание в Кремле. Город дураков (он же, видимо, столица Страны дураков) был описан слово в слово, как в оригинале — текст произносился каким-то мрачным голосом сверху. При этом каждый образ носил красноречивые атрибуты советской жизни. И вообще все было таким красноречивым и недвусмысленным, что можно было диву даваться, как этот спектакль вообще пропустила цензура.