Белая ночь - Дмитрий Вересов

В лицо хоть таких увидать разок!

— Не с чем там знакомиться. Он стесняется.

Молчать будет. Потом.

Прощалась и с каким-то непонятным чувством вины заворачивала к нему. Ведь ей с ним было интересно. Зачем она так за глаза? Но потом думала: «Ну, а чего она привязалась? Познакомь, познакомь. Может, я не хочу его ни с кем знакомить».

— Ты молодец, — встречал он ее приветливо. Здорово катаешься. Лучше всех. Я так не умею.

— Еще бы ты так умел. Я с шести лет занимаюсь.

А потом они ехали в теплом трамвае обратно, глядя, как обычно, на убегающую от них дорогу, а не друг на друга.

— Ты как-то странно мыслишь. Придумал себе какой-то бред, извини меня. С твоей-то головой. Вот стал бы врачом, поехал бы на север.

Спасал бы кого-нибудь. Что, это не жизнь разве? И опыта бы набрался. Я не права, что ли?

— Не знаю. Я не думал об этом. Врачом…

Кишки всякие, кровь. Кости переломанные.

И ты что, хочешь этим сама заниматься?

— Я — могу. Я, знаешь, таких разговоров за столом наслушалась, что меня это все уже давно не смущает. Мама-то с папой над котлетой с картошкой все про гнойную хирургию и ожоговое отделение любили поговорить. Так что, знаешь…

— Но это же сердца не хватит всех жалеть!

— А жалеть никого не надо. Надо просто работать. Жалеть — такое слово дурацкое. Особенно для врача. Представь — ты приходишь к врачу, тебя резать надо. А врачу тебя жалко. Ладно, говорит, идите, больной. Не буду я вас мучить.

Ты уходишь и загибаешься. Нет, Жень, жалеть больных нельзя. Это точно. Они от этого дольше болеют. Им нравиться начинает…

— Ну хорошо, согласен. Жалость — не то слово. Ну, значит, сострадать.

— Это что же будет, если вы все вместе будете страдать? У него болит — и у тебя болит? Он страдает, и ты страдаешь? Здорово придумал.

Тогда бы вместо больниц морги надо было открывать. Нет, сострадать тоже вредно.

— А зачем ты тогда хочешь врачом быть? Ты сама. Если тебе никого не жалко?

— А, может, я сама не хочу. Я просто рядом хочу быть. Мне они нравятся. Я бы и замуж за врача вышла… Но это я так… Врач не может быть злым, раз он выбрал такую профессию.

И не может быть тютей мягкотелым, потому что надо быть жестким в мелочах ради спасения целого. Отрезать ногу, а человека спасти.

Такие решения на себя брать. Мне нравится.

Ни одна профессия мужчине так не идет, как врач. Тут всегда есть место подвигу.

— Ты это серьезно? Ну, а космонавт там какой-нибудь? Летчик?

— Ну что летчик? Может, он хам трамвайный или еще какая-нибудь зараза. Летает себе в облаках. Есть летчик, нету летчика — мне все едино.

За что мне его любить?

— Знаешь, как это называется? Это называется — эффект переноса. Женщины всегда во врачей влюбляются. Просто врач по долгу профессии должен выслушивать твои жалобы, заглядывать тебе в глаза, спрашивать о самочувствии.

И все это очень похоже на модель поведения влюбленного в тебя человека. Эффект переноса профессии на личность. Мне вообще не нравится, когда говорят: люблю врачей, люблю пожарников, люблю французов. Сволочи повсюду есть.

Ты же вроде не глупая. Понимать должна.

— А мне все равно врачи нравятся. Не пожарники, прошу заметить. А врачи! Знаешь, почему? Сказать? Он тебя любит и делает тебе больно. Разве не здорово?

— Ты знаешь, а я об этом тоже читал. Только в другом месте… У Фрейда.

— А кто это?

— Ад так… Тоже, между прочим, врач. Только он бы тебе вряд ли понравился.

Он провожал ее до двери. И вечером перед домом всегда стояла серая «Волга» с серебряным оленем. И перед ним ей почему-то не хотелось хвастаться, что это ее машина.

— Марлен Андреевич изволили вернуться, сказала она со странной интонацией.

— А кто это? Марлен Андреевич?

— Отец мой. Два дня ночевал в больнице.

Шишка какая-то там у них в реанимации лежит. Ну ладно, я пошла.

— Давай.

И она уходила. Расставания давались им на удивление легко.

* * *

Мама приходила поздно, и на Женькины долгие прогулки внимания не обращала. Чаще всего не знала о них. А бывало, она звонила домой напомнить ему, чтобы пообедал, и не заставала.

Соседка стучала к нему в дверь, а потом отвечала Флоре, что Женечки вроде бы нет. Он потом говорил ей, что просто гулял. И ее это нисколько не удивляло. Он действительно любил ходить по городу один. И ходил лет с одиннадцати. Сначала они шагали с ним за ручку, и она приучила его к самым красивым маршрутам.

А потом, когда он подрос, она стала чувствовать, что иногда он просто хочет побыть один и о чем-то подумать.

Вечерние смены в Публичке она любила гораздо больше, чем утренние. А ведь столько лет приходилось работать только в утро, пока Женька ходил в детский садик и в младшие классы школы. Последние года два, когда сын стал вполне самостоятельным человеком, она оставалась в библиотеке до десяти.

Ужинать они садились в одиннадцать. Режим был не правильный, и Флору мучила совесть.

— Не надо было меня ждать. Поел бы без меня. И спать уже давно лег.

— Зачем мне так рано ложиться? Спать, вообще, можно по четыре часа в сутки. Или по пятнадцать минут каждый час.

Но в этот вечер он вдруг у нее спросил:

— Мама, ты не против, если я стану врачом?

— Женечка, — она даже растерялась. — Но для этого надо хорошо знать химию и физику. Медведева мне сказала, что у тебя тройки. Надо бы подтянуться.

— Это ничего, мама. Я выучу.

— Попробуй, конечно. Я тут тебе ничего посоветовать не могу. Потому что, знаешь, сынок, я врачей не люблю. Мне с ними не везло ужасно.

— Значит, я буду врачом и буду тебя лечить.

— Было бы хорошо, — с умилением глядя на Женьку, сказала растроганная Флора. — Только своих, говорят, лечить нельзя.

* * *

Настроение у него теперь преимущественно было прекрасным. Он вдруг ясно увидел перед собой конкретную цель. И оказалось, что это действительно здорово. Именно так, как говорила ему Альбина. «Где цель найти, достойную стараний?» — вспомнил он Ибсена. И сейчас ему казалось, что он нашел.

Вечером он решительно подошел к телефону, набрал Альбинин номер и попробовал говорить максимально низким голосом.

К телефону подошла Альбина.

— Марлена Андреевича, будьте добры, — сказал Женька как можно серьезнее.