Корабль дураков - Грегори Норминтон

Я употребила здесь время прошедшее, потому что все быстро закончилось – буквально за считанные секунды Питера Сивуху и деда Белкулы выволокли на улицу и повесили на ветвях дуба. Так они и висели, стукаясь головами и таращась друг на друга мертвыми выпученными глазами. Потом налетел сильный ветер, и выпуклое брюхо Освольта врезалось во впалый живот Питера. Трупы как будто дрались, выясняя, кто виноват больше, а толпа, учинившая самосуд, завороженно наблюдала за ними.

Глава, в которой мы достигаем наивысшей точки, сиречь кульминации (не путать с оргазмом)

– Идите сюда! Я здесь!

Колпачок хватает Белкулу за ноги, уткнувшись лицом в землю, где бы он спрятался, если бы мог, в темноте – чтобы только не видеть такого безумного героизма. Белкула пытается прыгать на месте, привлекая внимание Безумной Греты. Она вся извивается, как червяк на крючке рыболова. Она трясет головой, распустив свои роскошные косы. И она добивается своего! Представьте стаю ворон, что слетелись попировать на костях. Бросьте им свежего мяса и посмотрите, что будет. Безумная Грета, охваченная жаждой денег, шипит, как змея, и взбирается на эскарп.

– Святый Боже, – молится Колпачок, – давай заключим сделку. Ты явишь чудо, а я поверю, что Ты существуешь.

Громовой голос Безумной Греты перекрывает истовые молитвы монашек:

– Развернуть сеть! Поймаем ее, как жаворонка, и уж подрежем ей крылышки.

Безумные бабы из войска Безумной Греты проворно разворачивают сеть, утяжеленную по краям грузилами. Они подступают к Белкуле. Бежать ей некуда. Ввиду грозящего плена она поднимает с земли Колпачка и целует его в быстро-быстро моргающие глаза. Ее дыхание – горячее, сладкое, чувственное. Потом она аккуратно кладет его на траву, нагибается и задирает юбку, явив врагу голую задницу, нежную, будто персик. Подобное оскорбление – тем более неожиданное, если учесть обстоятельства, – смущает Гретиных женщин, чей боевой дух как-то разом поник. И только страх перед яростью предводительницы подгоняет их вперед.

И вдруг – слишком проворно и быстро, чтобы кто-нибудь смог вмешаться, – Белкула оправляет юбку и бросается вниз со скалы. Она падает молча и, даже ударившись о поверхность воды, не издает ни звука. Молитвы монахинь обращаются скорбным воем, трижды по два десятка голосов надрываются от отчаяния.

Добыча вновь ускользает, и разъяренная Грета ничтоже сумняшеся шагает в пропасть. Она своего не упустит. Ее оголтелое воинство отправляется следом за ней: жалобно блея и изрыгая проклятия, женщины бросаются вниз со скалы. Все как одна.

(Относительно данного феномена Аристотель писал в томе 12 своей «Истории животных», что кавказский волчий сурок – самый свирепый и самый жестокий из грызунов – в погоне за добычей может броситься сломя голову вниз с обрыва и разбиться о камни насмерть. Каждому ясно, что, подобно василискам и единорогам, кавказские волчьи сурки давно вымерли, пали жертвой своего безоглядного аппетита. То же самое верно и для Безумной Греты, дурная слава которой пережила ее самое. Мораль в данном случае очевидна.)

И что у нас остается, любезные господа? Колпачок, застывший на четвереньках у края обрыва. В скорби и восхищении глядит он на пену прибоя далеко-далеко внизу. Равнодушное море поглотило обильное угощение, оставаясь спокойным и безучастным. На поверхности плавает только несколько лоскутов материи да оловянное блюдо – вот все, что осталось от нашей Белкулы и ее рьяных преследовательниц.

Колпачок все еще смотрит на море, почти завороженный пережитым потрясением, когда аббатиса Хильдегард подходит к нему и тихонько садится рядом. Она кладет руку ему на плечо (сие утешение нужно не Колпачку, оно нужно самой аббатисе). И Колпачок наблюдает – равнодушный, как море, – за толчеей черно-белых монахинь, что читают молитвы над синей водой.

Как Колпачок вновь обретает мужскую силу

Будучи мужчиной, хоть и недееспособным по мужскому делу, а стало быть, номинально – персоной non grata, Колпачок все-таки получает доступ – в порядке исключения – в Далборгское аббатство. Четыре крепкие монашки несут его на руках, ибо он обессилел от горя, и укладывают в постель в строгой беленой келье. Ему приносят воды и открывают окно (редкая роскошь), чтобы впустить свежий воздух.

День клонится к вечеру. Колпачок лежит – одинокий, заброшенный и несчастный – в постели, глядя в белый потолок, и тут к нему в келью входит аббатиса. Погруженный в свою печаль, он не видит, что ее раздирают самые противоречивые чувства: основа для скорой метаморфозы.

– Расскажи мне, какая она была, – просит Хильдегард. – Она пожертвовала собой, чтобы спасти других. Должно быть, она святая.

Колпачок не находит в себе сил для ответа. Долго и пристально аббатиса глядит на его изможденное, осунувшееся лицо; но он как будто не чувствует ее взгляда.

– Завтра мы все помолимся за нее, – говорит она и тихонько выходит.

Чуть позже, где-то на крестном пути своего неизбывного горя, Колпачок вдруг замечает, что пространство вокруг наполняется неземным светом. Свет исходит не из окна (в окне по-прежнему – ночь и темень), не от лампы и не от свечки. Колпачок приподнимается, опираясь на локти, и видит – причем безо всякого удивления – в изножье кровати нагую Белкулу. Ее роскошное щедрое тело излучает сияние, подобное солнечной короне во время затмения. Колпачок смотрит на ее лицо, на котором читается неземное блаженство. Ее глаза, словно глубокие омуты, манят, не отпускают, затягивают. Колпачок смотрит, не в силах отвести взгляд. Смотрит ей прямо в глаза. Но при этом он чувствует ее тело: тяжелые груди, соски, что подобны бутонам роз, мягкий и теплый живот с его волнами и лабиринтами. Белкула опускает глаза, отпуская взгляд Колпачка. Теперь он может смотреть на нее на всю. С жадностью он пожирает глазами ее плодородные бедра, пышные заросли шелковистых волос внизу живота и влажные складки розовой плоти – средоточие ее женского естества. Белкула взбирается на постель и садится к Колпачку на колени. Безо всякого удивления (ибо во сне нет ничего невозможного) он ощущает, как кровь приливает к его детородному члену. Белкула берет его в руки и легонько дует на головку – и орган его восстает во всей мощи. Белкула ложится на Колпачка сверху, и они пылко целуются, смешивая слюну. Потом Белкула изящно приподнимается и садится на Колпачка верхом, запустив прохладные пальцы в седеющие завитки волос у него на груди. Он мнет и ласкает ей грудь. О! Какое у нее лицо! В ее взгляде – тревога и радость, ибо настал долгожданный миг. Они соединились в любовных объятиях. И оба после бессчетных «Почти» обрели наконец Идеальную Пару. Кажется, их соитие длится вечно. Там, снаружи, сменяются времена года, проходят века и эпохи, но наши влюбленные заняты только друг другом, и вот наконец они оба и вместе достигают вершин наслаждения и извергаются, как два вулкана. Белкула слизывает слезы со щек Колпачка, и он просыпается.

Он лежит, сотрясаясь в ознобе, в пустой белой келье, а за окном уже брезжит рассвет. Он пытается успокоиться, привести в порядок смятенные мысли, и вдруг с изумлением видит большой возбужденный член. (Свой собственный, я имею в виду.) Вот злая ирония судьбы! Он вновь обретает мужскую силу, но почему так не вовремя?! Белкула – эта стихия плоти – мертва; весь Далборг в трауре; а у Колпачка после двадцати лет полного полового бессилия случился могучий стояк. Радость борется в нем с тоской. И возбуждение никак не проходит. Он опускает член в чашу с водой, чтобы немного его остудить. Бесполезно. Он прижимает его к холодной металлической задвижке на двери, как это бывает, когда пытаешься унять зуд от блошиных укусов – если кто-то из вас, мужиков, это пробовал. Снаружи звонят монастырские колокола. Под окном раздаются шаги монашек. Не в силах противиться гласу природы, Нуллифидус (будем снова его называть этим именем, которое он выбрал сам) вылезает в окно и являет испуганной и потрясенной публике непогрешимое доказательство чуда.