Алжирские тайны - Роберт Ирвин

Она медленно поворачивается и остается лежать на полу, лениво глядя на меня. Появляется слабая, вялая улыбка.

— Зора! Укол, мне нужен укол. У меня опять все болит.

В комнату, спотыкаясь и спросонья протирая глаза, входит четырехлетний малыш, разбуженный непрерывными криками.

— Зора! Морфий! Зора, уже пора!

Овчарка в углу поднимается и рычит, но Зора все лежит, улыбаясь сама себе.

Оказывается, когда действие укола проходит, все начинает болеть. Все мое тело — сплошь холодная, серая боль. И все же ее можно устранить при помощи укола. Но Зора не шевелится. Господи! Да я сам все сумею сделать! Неужто я не доберусь до комода? Хватит валяться в постели. Я перекатываюсь к краю матраса и с трудом свешиваю ноги с кровати. И тут наконец, увидев, что я пытаюсь сделать, Зора начинает шевелиться. Поднявшись на ноги, она заталкивает меня обратно на матрас. Ей отчаянно хочется помешать мне встать. Зора — худая, изящная маленькая женщина, но я очень ослаб, и наша борьба длится долго.

Когда она прижимается ко мне, в голову ей приходит мысль удержать меня в постели другим способом. Не переставая наваливаться на меня, она с большим трудом выбирается из этого ужасного синего платья.

— Не вставайте с кровати, паршивец!

Зора набрасывается на меня, и ее длинный, как у ящерицы, язык принимается исследовать мой рот.

— Не молчи, милый. Расскажи, как погиб мой муж.

Ребенок и собака наблюдают за нашими попытками предаться любви. Это вызывает вожделение, но только в мыслях. К тому же, когда, как сейчас, кончается действие наркотика, меня, оказывается, начинает знобить. Зора лежит сверху, и я успеваю заметить, что в ее глазах отражается удовольствие, едва ли не восхищение, но восхищается она явно не мной, а моим ознобом и холодным потом, которым я обливаюсь. Вскоре мы прекращаем бесплодные попытки, и Зора со вздохом уступает.

— Ладно, сделаю вам укол. Получайте еще один укол, милый паршивец.

Укол приносит огромное облегчение. Теперь можно откинуться на подушку и вновь мыслить логически. Хотелось бы знать, зачем я здесь, какую роль отводит мне Зора в своем мире тайн, но сейчас, когда наркотик снова течет в моих венах, об этом можно не думать. Слабо улыбаясь, Зора вновь подходит и ложится рядом на кровать. Потом свистом подзывает овчарку и откидывается на подушку, с видимым удовольствием позволив собаке лизать пальцы ног.

В следующий раз, спустя несколько часов, все усложняется.

— Вы должны умолять меня сделать укол, паршивец.

Долго оставаться в ее власти нельзя. Это ясно.

— Когда приезжает Тугрил?

Она пожимает плечами:

— Кто такой Тугрил? Не знаю никакого Тугрила. Никто не приезжает.

Она выскальзывает из постели, и я не успеваю схватить ее за горло.

— Зора, что за игру ты ведешь?

— Не знаю я никаких игр. Никаких игр я не веду.

— Предупреждаю, обращаясь со мной подобным образом, ты совершаешь большую ошибку. Сделай мне укол и брось эти свои дурацкие игры. Потом я расскажу тебе, как связаться с ближайшей командной ячейкой феллахов. А теперь укол, прошу тебя.

— Капитан Руссель, вы не просто паршивец, вы еще и дурак набитый. Мне сказали, что моего мужа убили вы. Теперь расскажите мне, как вы его убили, а потом получите свой укол.

— Кто тебе это сказал?

Появляется слабая загадочная улыбка, но ответа нет.

— Это вздор!

— Нет, его убили вы. Я знаю.

Я откидываюсь на подушку и размышляю. Стоит ли оберегать ее — и меня — от правды?

— Да. Это была неизбежная жертва во имя революции. Сбежать он не сумел бы. Он мог заговорить. Я убил его так быстро, как только смог.

— Ах, паршивец, а что, если бы он заговорил? Что тогда? Признайтесь, вы ведь заставили его пожертвовать своей жизнью ради спасения вашей. С какой это стати ваша душа вдруг оказалась настолько важнее его души? Впрочем, вы его убили напрасно. Вас разоблачили. Та умная женщина разоблачила вас. А теперь вы лежите на нашей кровати, там, где когда-то лежали мы с мужем, и радуетесь, что я у вас и за прислугу, и за сиделку. По-моему, вы просто не человек. Вы — джинн, очень злой джинн. Думаю, больше морфия вы не получите. Да, представьте себе. А может, вы хотите рассказать мне нечто такое, что заставит меня передумать? Трудно вообразить. Сейчас я унесу морфий из комнаты. Наверное, я на какое-то время уеду к сестре. Когда я вернусь, вы, стоя на коленях, расскажете мне, как погиб мой муж.

И вот я лежу, заливая холодным потом и без того отсыревший матрас. Я чувствую мурашки по всему телу — впечатление такое, словно под кожей ожили тысячи крошечных личинок. Думаю, я расскажу ей все, что она захочет узнать. Ради того, чтобы поправиться, можно всем поступиться. Может, чем-то и нельзя, но я недостаточно ясно мыслю, чтобы вспомнить, чем именно. В голове такое ощущение, будто через ноздри в превратившийся в кашу мозг медленно вколачивают деревяшки с тупыми концами. Я бросаюсь на пол и… именно там, истошно вопящим, два часа спустя застает меня Зора.

Похоже, застав меня в таком состоянии, она разволновалась. У нее такой расстроенный вид, что я стараюсь не упустить эту возможность. Вскочив с пола, я бросаюсь к шприцу. Шприц падает, и вокруг нас разлетаются осколки стекла. Зато я стою на ногах и полон решимости отыскать новый шприц — а то и начать распоряжаться в квартире или убить эту стерву Зору. Сам не знаю, что лучше. Однако опираться на больную ногу становится все труднее. К тому же овчарка, рыча, выходит на середину комнаты и принимается яростно лаять. Вцепившись в Зору, я, как щитом, заслоняюсь ею от рассвирепевшей собаки. Зора дергается и, пытаясь вырваться, опрокидывает детский горшочек. Пол делается скользким от дерьма и мочи, хрустят осколки стекла, и из наших босых ног льется кровь. Собака, не переставая лаять, ходит кругами, норовя наброситься на меня за спиной у Зоры. Зора орет на меня и на собаку, и держать ее приходится обеими руками. Поэтому я думаю, как бы мне открыть дверь и выбраться из спальни, не дав при этом собаке вцепиться мне в горло. Стоять прямо я больше не в силах.

Но тут дверь распахивается, и на нас бросается какая-то черно-бурая тень. Мы с Зорой валимся на пол, и теперь мне приходится защищаться женщиной от двух овчарок. В комнате появляется еще кто-то. А, это одна из живущих внизу танцовщиц, вслед за которой входит четырехлетний сынишка Зоры. Это конец. Две женщины выгоняют овчарок, а меня укладывают в постель, но прежде одна собака успевает глубоко вонзить зубы в мою больную ногу, а другая — расцарапать когтями руку, и без того покрытую следами уколов. Лежа на кровати, я пытаюсь уговорить женщин найти шприц и сделать мне укол, но они, то и дело пронзительно крича друг на дружку, кудахчут на режущем слух арабском. Женщины спорят о том, пора или нет привести «господина».

— Он уже подготовлен.

— Да, он безнадежен, — соглашается вторая.